Ни свет ни заря (для меня, совы), в 6 часов 15 минут, мы стартовали от нашего подъезда и, объехав задами-огородами утренние пробки, часа через два мчались по пустому Горьковскому шоссе, Владимирскому тракту, — по одной из стариннейших дорог древней Руси.

И кто только не плёлся, не скакал, не трясся по этой безлюдной дороге!

Скакали московские налоговики, с 1332 года регулярно перенаправлявшие финансовые потоки из Нижнего Новгорода в Золотую Орду и пополнявшие закрома собственные...

Войска Ивана Грозного под слова походной песенки "Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси капают слёзы на копьё" маршировали в сторону Казани, одеревеневшей от предстоящего ужаса...

Шли по Владимирке в Сибирь, на остров Сахалин, оборванные и голодные воры и разбойники, гремя кандалами, — под палящим солнцем, проливными дождями и свирепыми морозами...

Тряслись в повозках молодые дворяне, замыслившие государственный переворот, — в Нерчинск и Акатуй, навстречу смерти и бессмертью, славе и забвенью, верности и изменам...

Ехали в каретах и кибитках их юные и не очень, любящие и верные, жёны, ещё не знавшие, что назовут их декабристками...

Очень смешно назвали в 1919 году московский участок этой дороги, печально известной Владимирки, — Шоссе Энтузиастов. Чаще всего первую остановку «энтузиасты» делали в знаменитом Владимирском централе — пересыльной тюрьме.

А теперь вот по этой дороге мчались мы.

Дорога была, повторяю, почти пуста. Только изредка нам навстречу, солидарно помигивая фарами, пролетали машины с владимирскими номерами. Ни одного ГИБДДшника не было и в помине. И СБ, сидевший за рулём, расслабился — после очередного населённого пункта, но ещё в его пределах, стрелка спидометра покачивалась где-то после 90.

— Встречные же мигают, — рискнула заметить я.

— Да это они радость по поводу встречи с нами так выражают, — ответствовал беспечно СБ, добавив классическое "Не каркай!".

И откуда только он взялся, этот щупленький, молоденький, с полосатой палочкой в руках...

«Начинается», — подумалось тревожно.

— Накаркала, — прокурорски промолвил СБ.

После обоюдного приветствия грозный страж порядка на владимирских дорогах жестом предложил СБ продолжить диалог в притаившейся под кустом машине с синей полосой. Мы с Соратником облегчённо вздохнули: переложить купюру из одного кошелька в другой — дело секундное.

Однако почему-то процесс затягивался. Минут через пять из той машины вышел улыбчивый СБ со штрафным бланком в руках. Страж оказался неподкупен: мне предстояло в течение месяца заплатить за административное нарушение сто (100) рублей.

Это был первый звоночек. Научиться бы их слышать...

Один из древнейших городов на земле русской встретил нас корявым асфальтом, поскольку, зазевавшись и проскочив поворот, укатили мы вперёд по объездной дороге. Пришлось при первой же возможности поворачивать направо и въезжать в центр не с парадного подъезда, а с "заднего кирильца" — через ту часть Владимира, которая называлась когда-то «ветчаным» (обветшавшим) городом. И дороги там, похоже, сохранились с тех же пор.

Мимо стен Рождественского монастыря, где покоился прах Александра Невского (пока не взбрело в гениальную голову царю-реформатору останки Великого князя перевезти в возведённый им, царём, город и утопить ненароком в Неве), мимо дворянских и купеческих особняков, мимо остатков древних валов — мы ехали по одному из наших любимых городов, радуясь встрече и с удовольствием отмечая если не заметные улучшения в лице города, то хотя бы не очевидные его изменения к худшему.

За годы, что мы там не были, в биографию Владимира была внесена некоторая корректива — раньше история города начиналась с упоминания в летописи в 1108 году и основателем города считался Владимир Мономах. Теперь годом основания считается 990 год, а основателем — креститель Руси, Владимир Красное Солнышко.

Но удивительно: когда вдруг из окна машины, на фоне синего-пресинего неба, перечёркнутого троллейбусными проводами, видишь устремлённый ввысь шпиль колокольни Успенского собора, — сердце замирает. И кажется абсолютно неважным — кто и когда повелел заложить крепость на высоком берегу Клязьмы.

И прощаешь Андрею Боголюбскому разорение Киева, и не хочется вспоминать ни о каких князьях и царях вообще.

И смотришь на это чудо — на каменную матрёшку Успенского собора, сохранившую фрески монахов Андрея Рублёва и Даниила Чёрного, на доверчиво прижавшуюся к собору Георгиевскую церковь, на неоготическую колокольню совсем другого века, — и насмотреться не можешь... И вместо того чтобы говорить об эклектике, умиляешься этому соседству рвущейся ввысь молодости и успокоенной старости.

В соборе шла утренняя служба, туда и отправился СБ. Соратник по мобильному телефону командовал отраслью, а я, не сообразившая захватить из машины юбку, пошла с фотоаппаратом вокруг собора.

С удивлением увидела не замечаемые раньше ворота-часовни рядом с собором. Может, они были тогда кирпично-облезлые в отличие от нынешней белизны, поэтому и не запомнились.

А вот чего уж точно раньше не видели — это крест, установленный рядом с колокольней. Текст на кресте такой: «К 2000-летию Рождества Христова». Хоть стой, хоть падай...

Мимо губернских Присутственных мест, где служил переведённый из Вятки ссыльный Герцен, мы шли к моему любимому владимирскому собору — Дмитриевскому, как всегда, закрытому.

В Дмитриевский собор я влюбилась давным-давно и, как тот Попандопуло, никак не могла понять: чего это я в него такая влюблённая? Собака оказалась зарытой в Греции, в которую я тоже влюбилась с первого взгляда.

Великий князь Всеволод Большое Гнездо, в крещении Димитрий, возводил этот дворцовый храм во имя своего святого Дмитрия Солунского как его реликварий, для чего в 1197 году из византийского города Фессалоники (Солунь) была доставлена «доска гробная» — икона святого и частица его сорочки. И Владимир стали называть «Вторые Фессалоники».  И, вероятно, расписывали и украшали собор художники и мастера из нынешнего греческого города Салоники.

Каменное кружево, покрывающее всю верхнюю часть собора... Узорные колонки, как бахрома, свисающая с кружевного покрывала... Загадочные, до сих пор неразгаданные рельефы птиц, зверей, растений... Узкие щели окон, способные пропустить только острые лучи света, взрезывающие полумрак храма... Глубоко уходящие в стены резные порталы, будто втягивающие входящего внутрь собора... Гордая простота придворного княжеского храма...

Ходишь, как коза на верёвочке, вокруг собора и диву даёшься!

Смотровая площадка у собора — место древнего капища — вся была усыпана склонёнными над эскизами головами будущих великих художников. И их можно было понять. Погода была превосходная: и утренние чистые краски неба, и золото куполов соседнего Рождественского монастыря, и переливы скромной Клязьмы, и бесконечность лесов с дорогой на древний Муром — всё это так и просилось на холст, лист бумаги, фотофлешку!

Однако очень хотелось есть.

Через парк «Липки» вышли мы к Большой Московской в надежде разузнать у аборигенов, где бы тут перекусить. Аборигены, спешащие по своим делам, или шарахались в сторону, или неопределённо махали рукой в сторону Золотых Ворот. И их тоже можно было понять: на часах было 10 утра и они уже перекусили дома.

Крутя по сторонам головами и объективами, по совету одной доброй женщины пошли мы к Гостиному Двору.

В центре площади призмой-стелой высится монумент в честь 850-летия (тогда считали от 1108 года) Владимира с тремя фигурами, олицетворяющими прошлое и тогдашнее настоящее города: воин обращён в сторону Золотых Ворот, зодчий — к Успенскому собору, рабочий с трактором в руках — к промзоне, тракторному заводу.

Справа увидели до боли знакомую композицию: почти такую же фотографию мы сделали в 1998 году, назвав её  "Связь социализма с капитализмом".

В 1925 году на постамент от памятника Александру II, стоявшего перед зданием когда-то царского банка, водрузили Ильича с рукой, указующей на Успенский собор, хотя логичнее было бы его руку направить на здание банка, вместе с телефоном и телеграфом бывшего первоочередным объектом внимания путчистов 25 октября 1917 года. В 1950-м почему-то было решено руку вождя опустить, и Ильича-первого поменяли на второго, который стоит сейчас в сквере перед банком.

Скромненькие Торговые ряды Гостиного двора пустовали. Какие-то смурные личности не поняли нашего вопроса насчёт поесть в 10 утра.

И вдруг через дорогу, напротив, увидели мы слово «Блинная» и открытую настежь дверь.

Ну что вам сказать за блины во Владимире? Таких вкусных, толстых, дыряво-воздушных, сдобренных настоящим маслом, политых каким-то джемом, блинов давно мне никто не предлагал. Ножей, правда, дородные русские красавицы с румяными ланитами не дали и с любопытством разглядывали, как я ела блины двумя вилками.

Запили мы это дело вкусным морсом, отблагодарили красавиц — и, повеселевшие, тронулись к машине.

Дорога от Владимира до Мурома, когда-то проходившая через дремучие леса и болота, потрясла своей красотой — бескрайние поля, переходящие в небо, леса из сосен-одногодков, ряды берёз, словно прозрачный занавес, отделяющий яркие солнечные поля от дороги, поляны люпинов, вёдра с черникой на улицах деревень и — ни одного ГИБДДшника...

По состоянию дорог в наших городах можно судить о количестве представителей муниципальной власти, допущенных к бюджетному корыту: дорога в Муроме — жуть жуткая. Тем более по сравнению с трассой Владимир — Муром.

С указателями тоже напряжёнка. И если бы не интернетское братство с его советами и допотопными схемами, соображать замучаешься, как проехать к переправе через Оку: при въезде в город на перекрёстке с круговым движением надо повернуть налево и по Московской улице направо выезжаем к центру города.

Древности, о которых писал В.Ключевский, — это то, что сохранилось с XVII века, когда началось каменное строительство монастырей, заменивших исчезающие в пламени пожаров действительно древние, деревянные.

Один из них — Спасский, самый древний монастырь России, основанный в XI веке. Ещё одна загадочная уникальная древность — мужской Благовещенский и женский Троицкий монастыри, буквально примыкающие друг к другу.

Серьёзный осмотр монастырей решили мы отложить на следующий раз, а пока, припарковав машину у бывших Торговых рядов, направились в сторону Оки.

На высоком холме (одном из семи в городе), где располагался в древности Муромский кремль, о котором упоминает летопись и последние постройки которого были разобраны по велению Екатерины II, в XIX веке был разбит Окский сад, который в веке двадцатом, естественно, стал парком культуры и отдыха имени В.И.Ленина.

В парке было тихо и малочисленно, лишь призывно покачивались пустые люльки на колесе обозрения, — и трое путников решили вспомнить детство золотое, а заодно сориентироваться на местности.

Мы были радостно встречены скучающей смотрительницей сего колеса. Допрошенная с пристрастием о сроке действия конструкции, о надёжности крепления и частоте смазки шарниров, о соблюдении плановости технического осмотра, о последнем несчастном случае, — пытаясь выразить на лице доброжелательность, перепуганная женщина запустила нас в кабинку.

Какая же красота открылась нам сверху!

И монастыри, и Ока, и Илья Муромец с мечом, и переправа, и те самые, заповедные и дремучие, Муромские леса, и дом Зворыкина, где находится один из самых богатых провинциальных музеев России...

Нам стало стыдно. И, выкатившись из колеса, мы дружно благодарили нашу муромлянку за доставленное удовольствие.

На смотровой площадке, на месте разрушенного в советское время собора, стоит лицом в сторону басурманов окаянных былинный богатырь Илья Муромец. В правой руке его — меч-кладенец, в левой — у сердца — распятие. Постамент опоясывает надпись: "Русь Святая, храни веру православную".

«Слова какие-то знакомые», — занудливо призадумалась я. Так и есть: "Работники заводов и фабрик, повышайте производительность труда".

С детства мы помним, что бился сказочный Илья с Соловьём Разбойником и Идолищем поганым, а говорить и писать о том, что богатырь — лицо историческое и что последние годы жизни он был насельником Киево-Печерской Лавры, стали относительно недавно.

С набережной открывается сказочный вид на левый берег Оки с наплавным мостом на фоне величаво-вечной — казалось, нетронутой, былинной! — панорамы старины глубокой.

"Там русской дух... там Русью пахнет!" — в год написания этой строчки Пушкин ещё не был в Муроме, но сказано это именно об этих местах.

Рядом со смотровой площадкой, через овраг, стоит очень нарядная церковь Николы Набережного (Николы Мокрого, Николая Чудотворца Набережного). Церкви с таким названием обычно ставили у пристаней всех древних портовых городов и были они всегда богато украшены и внутри и снаружи.

По-хорошему, надо было бы дойти до неё и оттуда взглянуть на муромские красóты, но для этого нужно было сначала спуститься в овраг по лестнице, потом — подняться, а потом — то же самое проделать в обратном порядке.

Моё предложение слазить туда и обратно СБ категорически отверг. И его можно было понять: ему предстояло ещё два часа нажимать на газ и тормоз. И нас ждало Дивеево.

Кинув сверху последний — в этот приезд! — взгляд на Оку, двинулись мы в обратный путь.

Это был день рождения нашего с СБ Друга, крёстного отца, как мы его называем, и СБ в очередной раз пытался связаться со славным городом Тбилисо. Соратник тоже в очередной раз достал свой мобильник.

У меня было несколько минут, чтобы рассмотреть то, что окружает это красивое и, несомненно, любимое муромлянами место города.

Аккуратные деревянные дома на спускающейся к реке улочке оказались неким связующим звеном между декоративно вылизанной смотровой площадкой и теми остатками былой роскоши, которую увидела я случайно, заглядевшись на дремучий бурелом в конце этой улочки.

Наверное, когда-то это был спуск в овраг из Окского сада — по пути к церкви Николы Набережного. Церковь оказалась ненужной, а вместе с ней — и эта лестница с балясинами.

Выйдя к центральной улице — Ленина, разумеется! — нельзя было не вспомнить классику: Муром — город контрастов. Справа высилась водонапорная башня XIX века, больше похожая на церковную колокольню, слева — розовело здание современного торгового центра.

Не решаясь выбрать правильное направление, поинтересовались у встречных прохожих, где бы можно прикупить тарелку декоративную. Такое словосочетание не было понятно местным жителям. Отреагировали они на слово «сувениры», посоветовав магазин «Витязь», где, к собственному удивлению, нашли мы не только тарелку Мурома, но и много чего интересного.

В общем, Муром произвёл впечатление вполне доброжелательного, скромного, гостеприимного, не избалованного славой более крупных драгоценностей из ожерелья Малого Золотого Кольца, но не менее интересного, манящего своей историей и природной красотой города, оставившего в нас желание вернуться к нему вновь.

Переехали мы через Оку по наплавному мосту и тут-то и начались сказочные Муромские леса!

Вообще вся дорога в Дивеево — красоты неописуемой!

Радиоприёмник отказывался ловить коммерческие радиостанции, душа просила праздника и в потаённых ея уголках зазвенели струны балалайки и гитары...

"На Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны", — рыдала балалайка.

"В заповедных и дремучих страшных Муромских лесах всяка нечисть бродит тучей и в проезжих сеет страх", — хрипела гитара.

В этих лесах возвышалось на семи столбах недоступное никому, кроме Муромца, логово Соловья-Разбойника.

Из этих лесов привёз сонную Людмилу в Киев к отцу, Владимиру-солнышку, соперник коварный Руслана, Фарлаф: "Я так нашел ее недавно в пустынных муромских лесах у злого лешего в руках..."

"... муромский лес — да что об муромском лесе и говорить!

Мы ехали, ехали, верст 60, все муромским лесом... я любовался высотой и стройностью сосен: саженей 10, кажется, до верхушки и ни одного кривого сучка, ни одной кривой извилины." (В.Ключевский)

Именно это — ни сучка, ни извилины! — поразило и нас через сто пятьдесят лет. Геометрически прямые высокие сосны с рыжими стволами, без какой-либо кривости-корявости, без изъянов и пороков — просто какая-то непорочность!

Не знаю, как там в дни выходные и пасмурные, но мы ехали в ясный будний день по практически пустой дороге, то петляющей из стороны в сторону, то проваливающейся вниз и вздымающейся вверх, и только изредка за окнами мелькали теремки для отдыха усталых автопутников, небольшие деревни и крупные сёла. Поражало соседство на одной улице абсолютно разных домов — от покосившихся халуп до каменных хором; ещё больше поражало, что все дома — и халупы и хоромы — были с красивыми резными наличниками.

Но стоило покинуть деревню — всё! Жизнь заканчивалась: ни поселянина в поле, ни колосящихся полей.

— Где колосья спелые? — вопрошала я неизвестно кого.

— Земля под парами отдыхает, — нехотя отвечал Соратник.

— Дык полстраны проехали, а она всё отдыхает, — занудствовала я.

На дороге было пусто, но весело.

Неожиданно на горизонте появился огромный курган. Я размечталась: древнее капище! Подъехали ближе — висят растяжки: «Горнообогатительный комбинат».

Потом впереди на полосе увидели стоящий поперёк экскаватор, в ковше которого лежал мужик. Мы решили, что экскаваторщик пытается подобрать пьяного сотоварища, прикорнувшего у дороги. А проехав мимо, загоготали: это экскаваторщик свой ковш ремонтировал.

В другом, абсолютно нежилом, месте, в чистом поле, на дороге была нанесена «зебра».

— Для кого бы это? — призадумались мы.

И не успели перебрать все возможные варианты, как откуда ни возьмись, слева направо, поперёк дороги, поплюхал трактор. Мы ошалели.

— Ё!!! — прокомментировал СБ.

— Хорошо, если он хоть немного трезвый, — флегматично изрёк Соратник.

Чем ближе к Дивееву, чем чаще появлялись указатели, заблудиться было невозможно, и, когда вдалеке засияли золотые точки куполов Дивеевского монастыря, мы, не сговариваясь, остановились — то ли в желании насладиться живописной панорамой, то ли в радостно-тревожном смятении от предстоящей встречи.