Конец октября 1999 года. Ночь, грозящая перейти в утро. Подгулявшая компания вышла из ресторана на углу Пречистенки и Гоголевского бульвара. Двое (пара молодых родителей), с сожалением предчувствуя продолжение банкета, грустно поплелись к метро. Четверо остальных, не сговариваясь, двинулись по бульвару в сторону Покровки. Холод стоял для октября нечеловеческий. И длинное кожаное пальто, которое, как казалось с утра, было надето сдуру, а днем было вообще проклинаемо, ибо приходилось поднимать его фалды и только что не узлом завязывать, лазая по строительным лесам на высоту больше ста метров (39 этажей стандартного бетонного дома), — так вот это пальто к ночи оказалось очень кстати.

После уже хорошо отпитого наступила сразу третья стадия опьянения, связанная обычно с решением философских проблем. В ту ночь пришла на ум теория относительности: "Совершенно неправильное пальто с утра оказалось правильным к вечеру... Да и тьфу на него, на пальто это... Хотя в коротком лапсердаке было бы удобнее... С Мухиным не дали поговорить, едят их мухи... Приделы эти — ну кто меня за язык тянул… А масоны-то и тут наследили... Домой, похоже, сегодня не попадём: эти паразиты в свой шалман ведут…"

Ноги заплетались от усталости, мысли заплетались в отсутствии кофия, очень хотелось тут же где-нибудь заснуть. Идея с кофе была подхвачена с удовольствием, да и подвал с рыбами в аквариумах оказался как раз рядом.

Кофе пили не капучино, а айриш... Повторили... По 100 «Хеннеси»... Даме — «Бейлис»... Полусонные рыбы, лениво снующие в стене-аквариуме, смотрели на нас с укоризной. Назло рыбам — повторили еще раз... Из подвала выползали, крепко держась за руки, боясь потерять ослабевшего.

Ноги заплетались по-прежнему, мысли так и не расплелись. Что не мешало поддерживать лёгкий трёп и заодно рассказывать двум бывшим студентам мужа о тех, кто жил в домах, мимо которых проходила вся компания. Фамилия Румянцева-Задунайского в сочетании с названием его усадьбы в Троицком-Кайнарджи вызвала такой гогот молодых мужских организмов, что спящая Покровка содрогнулась бы, будь она обитаема по ночам. В тщетных усилиях повторить эти словосочетания непослушными уже языками, дотащились по вдруг ставшей странно узкой, не вмещающей четырех весельчаков, Покровке до Садового кольца.

И, находясь в тяжёлых раздумьях, стóит ли зайти в ещё одну забегаловку, очень своевременно оказавшуюся как раз на этом углу, или прогуляться до следующей, — совсем неожиданно был задан вопрос, который мучил меня целый день и ответ на который был уже готов:

— Ну как Вам экскурсия?

Тот, благодаря кому был прожит такой Неожиданный день, обращался ко мне, то ли потому, что я старше, то ли потому, что женщина.

— По-разному можно относиться к художественной ценности Храма, по-разному — к идее восстановления, но то, что сегодня произошло Событие в моей жизни, которое не забудется, это бесспорно.

Так сказала я нашему Проводнику. А еще говорила о щедрости на поступки: ну какая ему корЫсть была устраивать нам этот поход?! Одни хлопоты.

Проводник воспрял. Было принято, уже принятое давно, решение зайти в забегаловку "и немедленно выпить". И пресловутые приделы,  чуть не сгубившие репутацию нашего Проводника, были, наконец, забыты.

Щедрый подарок был преподнесён нам одним из бывших мужниных студентов, который к тому времени, с радостью и облегчением забыв всё, чему его учили в институте, стал приближённым скульптурно-монументально-живописного гения всех времён и, главное, народов, под художественным руководством которого завершалось строительство и разукрашивание Храма. И незадолго до сдачи объекта он, в качестве Проводника, пригласил небольшую компанию на обзорную экскурсию по стройплощадке, которая и завершилась глубокой ночью в забегаловке у Садового кольца.

Еще в юности удивляло меня нелепое соседство двух очагов: спорта и культуры. И, как человека равнодушного к спорту, даже раздражало.

Особенно странно было зимой, по дороге в Пушкинский музей, наблюдать торчащие без надобности прыгательные вышки и клубы испарений, висящие над бассейном «Москва».

О том, что на этом месте был когда-то собор, я знала. Знала, но не чувствовала. До тех пор пока не увидела одну картину в подвале на Малой Грузинской, куда наши люди  ходили систематически.

Наш человек  на такси в булочную не ездил, но втихаря читал сам- и тамиздат, выписывал «Иностранку» и «Новый мир», ночами стоял в очередях за билетами в театры, покупал абонементы в Консерваторию и Зал Чайковского, пел под гитару песни, которые через двадцать лет назвали почему-то бардовскими… В этом же ряду было посещение выставок не признанных официально художников, андеграунда.

Хотя времена были уже вполне вегетарианские, крупные и мелкие неприятности гарантированы были всегда и каждому. Поэтому разговоры об этих выставках происходили только среди своих.

Сильнейшее воздействие на мои атеистические мозги оказали апокалиптические картины Провоторова , вызвавшие вопросы, с которыми обратиться было не к кому. И под скрежет собственных извилин вчитывалась я в непопулярную Книгу, пытаясь понять то, что видела на его картинах.

Вот в этом подвале и появилась картина, которую помню до мелочей: зима, бассейн «Москва», клубы пара, в виде пирамиды поднимающиеся от его поверхности. А в бассейне — отражение этой пирамиды — перевернутый, уходящий под воду, храм Христа Спасителя (кто автор — забыла; перерыла весь Интернет — не нашла; может, кто-то знает-вспомнит-подскажет?).

Картина эта тяжёлой глыбой легла на ту чашу весов, которая наполнялась медленно, но верно, грозя рано или поздно внести непоправимые изменения в работу мыслительного аппарата.

Потом был Герцен, «Былое и Думы», его рассказ о судьбе архитектора Карла Витберга — автора первого проекта храма, "гениального неудачника", мнимого растратчика, сосланного в Вятку.

А в конце книги, в примечаниях, был упомянут архитектор Тон, по проекту которого и был построен храм.

Информационная лавина (если не сказать оползень), накрывшая всех нас в конце 80-х годов, принесла с собой и историю храма, задуманного как символ победы над Наполеоном, а построенного как символ победы православия в городе, символически называемом Третьим Римом.

Глядя на старые фотографии, восторга от этого собора я не испытывала. Понятно было, что выбор архитектора зависел от художественного вкуса императора — человека, далёкого от изящного. Понятно, что, когда ставится задача создать шедевр, то, как правило, получается сплошная помпезность. И чего вообще можно было ожидать от того, кого называли "вокзальным" архитектором?!

Чтобы понять, до какой степени Тон не чувствовал прелести русских соборов, надо приехать в Измайлово. На территории бывшей усадьбы царя Алексея Михайловича стоит сооружение, вызывающее недоумение. Эклектикой это не назовешь. Это издевательство.

 В центре — потрясающий Покровский собор (1671-1679) с изумительными изразцами. По бокам от него — богадельня (1839-1849) для воинов-ветеранов Отечественной войны 1812 года, построенная по проекту Тона.

Можно предположить, что это — проявление неизбывного нашего "низкопоклонства перед Западом", жалкая попытка повторить идею Инвалидного дома в Париже. Но насколько гармоничен ансамбль в Париже, настолько же нелеп в Москве. Кажется, что красавец-собор, сжатый с двух сторон кирпичными сараями, кричит от боли...

Споры о художественной ценности храма Христа Спасителя прекратились лишь после того, как он был разрушен во имя построения символа коммунизма, став с тех пор символом России, "которую мы потеряли".

А когда в хрущёвские времена на месте зияющей дыры был построен бассейн «Москва», появилось язвительное: "Сначала был храм, а теперь — срам".

"И вот пришли другие времена..." — как сказал поэт.

Восстановить спешили к юбилею. Юбилей должен был наступить в 2000 году. Так и слышалось: "В ознаменование двухтысячелетия со дня рождения Иисуса Христа весь российский народ в едином порыве..."

На месте храма образовался срам... На месте срама вновь построили храм... Что страшнее?

"И вот мы строили-строили и построили..." Хоть стой, хоть падай. Вместо беломраморных горельефов на здание бронзу повесили. А те,  беломраморные , так и остались немым укором на стене Донского монастыря...

До полного "умаразма" надо было бы у входа в собор Петра I поставить, чтобы полностью авторские права соблюсти. И креститься на него. Тогда бы уж точно всё было в соответствии со словами этого сáмого автора: "Мы всё сделали точно так же, только лучше".

Первое, к чему мы, можно сказать, прикоснулись, была роспись в запрестольной апсиде «Тайная Вечеря». Не смогла удержаться и отправила к апостолам мужа: "Тринадцатым будешь?"

Странно было: сейчас мы видим то, что потом, в "штатном режиме", будет скрыто от глаз прихожан.

Началось восхождение. Проходя по этажам лесов вдоль расписанных стен, опять начинаю недоумевать: или у меня характер — дрянь, или все-таки у Тона со вкусом — беда. Росписи эти... Особенно если вспомнить, что изначально храм строился как памятник погибшим.

На стенах нет свободного места от завитушек и орнаментов — этакая пугающе-весёленькая Византия. Местами масонские знаки появляются, звёзды Давида...

А рядом с завитушками — стройные ряды Святых да якобы иконы Богоматери.

До "разрезания ленточки" оставалось два месяца, и над росписью собора еще работали художники из Москвы, Питера, Ярославля и Пскова. Знать бы, что ожидала встреча с одним из них... Художники не обращали на нас никакого внимания, а мы ловили мгновения их творческого процесса, поражаясь заодно смелости "верхолазов".

Вообще в росписи храма присутствуют две темы: евангельская, биография Иисуса Христа, и патриотическая, история Руси-России от крещения до 1812 года. И, проходя мимо этих "иллюстраций", молодёжь наша веселилась, будучи не в состоянии удержаться от соучастия в истории Государства Российского.

Дойдя до придела Александра Невского, "бедного Александра" замучили: то вместе с ним к татарам подадутся, то норовят официальный документ у него отнять, то пред смертным одром скорбно головы склоняют. Уморили, никакой сурьезности...

И в это время наш Проводник, вот уже который час безнадежно пытавшийся донести до присутствующих хоть какую-то информацию, дал маху:

— Мы сейчас в приделе Александра Невского, а вообще их в соборе четыре...

— Два, — говорю я автоматически и с ужасом думаю: "Пока научусь держать язык за зубами, они все повыпадают".

— Четыре, я же здесь работаю всё-таки.

— Ну хорошо: четыре.

Мы пошли дальше и выше, я и думать забыла про приделы, а Проводник затаился.

Поднимаясь "все выше, и выше, и выше", вдруг поймала себя на том, что "объект", который я совсем недавно снисходительно-высокомерно называла строительным, начинает восприниматься  как Храм.

Местами просто столбенела от увиденного.

Где-то почти у купола, в череде ангелов, встретили Своего, и так захотелось укрыться под его крылом — и не вылезать оттуда...

С каждым этажом становилось светлее глазам, но тяжелее ногам. Сердце твердило, что ему хочется покоя... И те же двадцать-с-чем-то деревянных этажей предстояло пройти еще раз, но уже вниз. Очень хотелось захныкать: "Лучше пристрелите!"

А на последнем этаже — ослепил свет!

Не солнце, светящее в окна барабана купола, а свет, идущий из-под купола! Там, с одной стороны, парил шестикрылый Серафим, "на перепутьи мне явившийся", с другой было то, что видела снизу, — Отец, Сын, Святой Дух.

От лица Бога-Отца невозможно было глаз оторвать... Какие-то смутные воспоминания, забытые ощущения, что-то похожее уже когда-то было...

"Саваоф, Элогим, Иегова, Яхве, Творец, — обращалась я к тому, на кого смотрела. — Как бы Тебя ни звали, был кто-то еще, кто поразил меня небожественной красотой..."

И вспомнила. Париж, Лувр, "Иоанн Креститель" Леонардо да Винчи. Я смотрела на него тогда как парализованная. И думала, что если бы он сказал в тот момент: "Сожги свой паспорт вместе со всеми франками", сожгла бы немедленно. И пошла бы за ним, и пошла...

Опять ослабел и помрачился ум мой, опять проснулся во мне пироман. Срочно надо было спускаться вниз, чтобы не ввести себя во искушение...(Потом, позже, специально выискивала в иконографии изображения Саваофа-Элогима, дабы убедиться, что художники, расписавшие купол взорванного собора, совершили революцию, впервые у нас изобразив Творца не в виде старого дряхлого старикашки с жиденькой бородкой, а молодым, сильным, властным, красивым. И как жаль, что этого не видно снизу!)

И тут ещё одно потрясение ожидало. Уже собираясь спускаться, подошла к ограждению лесов и заглянула за него — ужас охватил. Ощущение, что стою на краю пропасти, что там — бездна.

Физика с метафизикой опять кинулись бодаться друг с другом.

Я смотрела сверху  на то место внизу,  где стояла, глядя вверх.  Чтобы увидеть свет, надо подняться из тьмы... Не заглянув во тьму, не поймешь, что такое свет...

А на обратном пути Проводник подвёл нас к художнику, который заканчивал роспись главной композиции собора «Рождество Христово», и, почтительно поздоровавшись с ним, остановился, как бы дав понять и нам, что можно пообщаться.

Я, замученная своими вопросами, набросилась на "жертву". Что испытывает художник, который "переписывает" другого, всемирно известного? Есть ли соблазн, как у великих прошлого, изобразить себя, любимого, в образе какого-нибудь второстепенного лица?

Художник очень доброжелательно отвечал, слегка оторопев от натиска. Оголодавшая уже молодёжь, в предвкушении ресторана, переминалась с ноги на ногу, муж незаметно толкал меня в бок.

И тут Проводник возьми да и спроси ядовитым голосом:

— А сколько в этом соборе приделов?

— Два, — говорит художник. — А сколько надо, чтобы было?

Все и думать забыли про эти приделы. Я быстренько опять на живопись свернула, боясь взглянуть на нашего Проводника.

Простившись с художником, побрели за Проводником, смущенно переглядываясь. Уже почти на выходе спрашиваю его:

— А с кем мы сейчас разговаривали?

— Мухин, — вяло отвечает несчастный.

Я ахнула. Да лучше бы он его представил, чем о приделах всю дорогу думать!

Николай Мухин уже тогда был известным художником, сейчас — член РАХ, советник по культуре и искусству у нашего "мочильщика", не способного с первого раза выговорить "Рабиндранат Тагор".

В ресторан на углу Пречистенки и Гоголевского пришли недовольными друг другом. Весь вечер Проводник смотрел на меня виноватыми глазами и грустно молчал. Сидящий рядом с ним муж слышал, как несколько раз Проводник тихо произносил слово "приделы".

А потом, после съеденного и выпитого, четверо уже-весельчаков, не ища легких путей, попилили "дорогой длинною" по Бульварному кольцу, не в силах расстаться...

С "Мухиным" мы встретились через несколько лет в Ярославле, когда плавали с круизом по Золотому Кольцу. Его скульптура «Троица»,  установленная на месте разрушенного в 1934 году Успенского собора, была приветом из 1999 года.

С Проводником виделись ещё несколько раз у общих знакомых. И всегда, не приближаясь и не заговаривая, он бросал в мою сторону грустные взоры...

Дважды в год, на Пасху и Рождество, включая телевизор во время службы в храме Христа Спасителя, всеми силами пытаюсь увидеть ХРАМ, но вижу — строительные леса и тот свет, который шел из-под купола...

А построенное здание под названием "Храм Христа Спасителя" вновь стало символом . Теперь уже, по словам Алексия II, — "символом покаяния народа за Богоотступничество и одновременно знамением возрождения Православной Руси".