В этот день, вообще-то, предстояло нам проскакать галопом по двум древним городам — Костроме и Ярославлю, и погода с природой решили вознаградить путников: небо, будто уставший плакать ребёнок, растерянно взирало на нас, то недоверчиво хмурясь, то робко проясняясь, а меж облаков, подарком, иногда выглядывало хитрым глазом капризное Светило.

Плыл колокольный звон над Волгой, сияли купола соборов на высоком её берегу, когда Паратовы-Вожеватовы на своих «Ласточках» подходили к Бpяхимову, как нарёк Кострому в своём навечно актуальном произведении местный скучающий помещик, талантливый бытописатель-драматург.

Из распахнутых окон купеческих домов поглядывали в сторону пристани юные Ларисы Огудаловы в ожидании судьбоносной встречи. А маменьки очаровательных бесприданниц придирчиво оглядывали новый наряд доченек, пошитый на вырученные деньги от продажи фамильного серебра, и, не переставая раздавать бесконечные указания бестолковой прислуге, в очередной раз лихорадочно пытались преподать дочкам уроки обольщения этих изменщиков коварных, с которыми так трудно, но без которых — так тяжело...

Потом пришли иные времена.

Ни звона, ни куполов, ни почётных граждан города c окладистыми бородами, чьё слово купеческое было вернее банковского счёта...

Подплывающих гостей встречает нынче тот, от кого вчера отвернулся Нострадамус: вознёсся над Костромой мужик в пиджаке — с рукой, вскинутой в нацистском приветствии, и с подкосившимися почему-то ногами.

А наш теплоход опять проплыл мимо, завернув направо, — туда, где на стрелке Волги и реки Костромы стоит главный туристический объект города. Объект этот странным образом связан с историей возникновения двух российских династий — Рюриковичей и Романовых, хотя история возникновения его самогó навечно связана с родоначальником династии несостоявшейся.

Небо было затянуто тучами, а ветер будто выдувал туристов с палубы — туда, где в сиянии золотых куполов стоит Ипатьевский монастырь, такой яркий и нарядный всего сто лет назад, и такой притягательно живописный для одного из моих далёких близких...

Мраком и холодом веяло от крепостных стен и поблекшего сусального величия — как от уходящего в иную даль старика, потерявшего всех, кто помнил его молодым и красивым, и уносящего с собой память о своём далёком детстве.

И, как это бывает с древними стариками, память его была загадочно избирательна.

Пойди пойми, не перепутались ли даты...  Не придуманы ли имена...  Было или не было всё, о чём писал киевский монах Нестор в той «Повести временных лет»...  Да и Нестор ли...

Тайна сия велика есть... Молчит древний монастырь о загадке Ипатьевской летописи.

Было бы весьма легко поддаться искушению и написать: "А на самом деле, это было так..." Удерживает прирождённая скромность и хроническая «склонность к анализу и обобщению», поразившая однажды незабвенного полухмельного начальника так внезапно, что он даже протрезвел на мгновенье, озвучив вышеозначеное словосочетание, — дабы накрепко отложилось оно в памяти у когда-то подчинённой.

Так вот, эта самая склонность убедила давным-давно, что размышления по поводу достоверности любых происходящих событий — в семье ли, в стране ли — бессмысленны, а доводы за или против — всегда весьма сомнительны. Ибо где та «свечка», где тот «фонарь»...

И ещё всегда приходит на ум:  "Вас там не стояло!"

Однако многочисленные историки, чьи труды были прочитаны за-страшно-сказать-сколько-лет, таковой скромностью почему-то не обладают.

Снисхождения моего заслужил, пожалуй, только К.Елпатьевский. Его «Учебник Русской истории» 1904 года проглотила я в юности, давясь непривычными ятями-ерами и не представляя ещё последствий несварения непережёванного.  Он был Первым.

Он, мой первый сталкер,  зашвырнул меня, как гайку, в пыльное, далёкое, иногда мрачное, но такое манящее и загадочное Прошлое...

Историк — это всегда человек своего времени, имеющий в силу воспитания и жизненного опыта свою шкалу нравственности, в силу развития мыслительного аппарата — свою логику, а в силу образованности — научную интуицию.

Суждения и оценки каждого мыслящего человека всегда субъективны, поскольку никакой объективности не существует вообще. А уж в исторической науке, самой неточной из всех наук, тем более.

Да и наука ли История, вся основанная на легендах, исторические источники которых — не фактография, а публицистика, ангажированная точка зрения на злобу дня — "утром в сюжете, вечером в куплете"?!

И как реставратор по отдельным фрагментам фрески способен предложить только свой вариант росписи собора, так и историк, ограниченный разрозненными и противоречивыми документами прошлого, предлагает свою, субъективную модель бывшей когда-то жизни.

А каждому из нас, читающему и думающему, остаётся решать: верить ли тому, в чём его убеждает этот историк, принять ли его точку зрения за истину. Или вспомнить слова другого историка:  "Для науки нет ничего приличнее, как скептицизм".

И тут становится очевидным, что...

• вера не является научным методом;
  
• проверить доказательную базу невозможно;
  
• восстановление «исторической правды» только прибавляет заплаток на лоскутном покрывале Прошлого;
  
• проблема личностной уязвлённости и амбиций не позволяет большинству историков хотя бы упомянуть о точке зрения оппонента, а если эта «перпендикулярная» точка зрения упоминается, то только в качестве иллюстрации профнепригодности коллеги.

«И  пусть  повезёт гренадеру живым с поля брани уйти», — пели мы когда-то молодыми голосами.

«Вечно живым» бродит по историческому полю самый авторитетный «гренадер», потешаясь той бранью, которую не закончат во веки веков порождённые им западники и славянофилы, пассионаристы и новохронологисты,  западноруссисты и руссоордынисты...

"Откуду есть пошла"  русская историография

"Нестор, может, не только в русских, но во всех славянских народах между оставшимися у нас историями первейшим или старейшим почитаться должен."

После чего осторожно продолжал:

"Однако ж я не отрицаю того, что не только у прочих славян, но и у нас гораздо ранее историки были, да пропали."

А в черновиках Татищева, говорят, была обнаружена более откровенная фраза:

"О князьях русских старобытных Нестор монах не добре сведом был."

Н.Полевой в «Истории русского народа» вообще древнего летописца обвинил облыжно:

"События ... расчислил [Нестор] наудачу ... Он не знал хорошо греческой хронологии, всемирную взял от греков, а годы для первых событий русских, кажется, выдумал, по какому-то таинственному расчету, наудачу."

При этом «История» Татищева, по мнению поздних историков, была отредактирована Миллером. Исторический труд самого Миллера, основанный на популярной в то время теории возникновения славян Байера, вызвал страстное, хотя и кратковременное, возмущение М.Ломоносова. Что не мешало прочим профессорам русской истории, не владевшим русским языком, но пользовавшимся благосклонностью русских цариц, весь XVIII век, лениво переругиваясь, излагать свои взгляды на «свидетельство о рождении Руси», выданное Нестором-летописцем.

В  общем,  к началу  XIX  века  как-то  не  очень  вытанцовывалось  с  «отцом  русской  истории». И вдруг...

"Я не спал несколько ночей от радости ... Она спасла меня от стыда, но стоила шести месяцев работы."

Радостное событие, заставившее «графа Истории» перечеркнуть полугодовую работу над очередным томом «Истории Государства Российского», — подозрительно своевременная находка Ипатьевской летописи, в состав которой входит главный и единственный источник сведений о происхождении россиян.

"Некогда [список летописи] принадлежал Ипатьевскому монастырю, что видно из записи XVII века: «Книга Ипатцкого монастыря летописец о княжении» ... По почерку и бумаге относится ко времени около 1425 года."

Эти слова историка А.Шахматова, написанные в 1908 году, тоже полны загадок.

Некогда — это когда? Запись XVII века — это как установлено? Самое интересное — это, конечно, про почерк.

Все канонические русские летописи начинаются со списков-вариантов «Повести временных лет», оригинал которой никто никогда не видел и которая начинается так:

Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть.

Считается, что по заказу киевского князя Святополка Изяславича (как бы сейчас сказали, — по госзаказу) монахом Киево-Печерского монастыря Нестором было начато, и в 1113 году завершено, составление истории прихода к власти первой правящей династии государства, Рюриковичей.

Считается, что в течение следующего десятилетия «Повесть» подвергалась неоднократной "редакции" придворного летописца великого князя Владимира Мономаха — Сильвестра, дополнялась новыми повествованиями, подтверждающими законность притязаний Владимира на великокняжеский престол. Третья редакция, 1118 года, дошла до нас в составе Ипатьевской летописи, которая завершается событиями 1292 года и которую нынешние историки датируют началом XV века.

А нашёл эту летопись Н.М. Карамзин.

"Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом."

Эти слова Пушкина, написавшего в юности, в год выхода из печати первых восьми томов «Истории Государства Российского», хлёсткую  эпиграмму  на её автора, часто цитируют карамзинисты. И все они дают одинаковый ответ на вопрос: почему, несмотря на то что и до Карамзина многие историки искали и находили летописи, писали и издавали многотомные труды, для большинства читателей XIX века, для «мыслящего меньшинства», Карамзин стал Коломбом — его предшественников просто не читали.

Первые восемь (из двенадцати) томов вышли в 1818 году и успех имели оглушительный. В качестве убойного аргумента в той же пушкинской цитате есть такие слова:

"Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества,  дотоле им неизвестную."

«История» Карамзина взбудоражила всю читающую Россию. Критиковали, спорили, но такого успеха не было ни у одного историка.

Уже в наше время П.Вайль и А.Генис так объясняли успех Карамзина:

Талант писателя, заставившего в конце XVIII века светских женщин рыдать над судьбой бедной Лизы, а мужчин — задуматься над тем, что "и крестьянки любить умеют", авторитет официального историографа, особо приближённого к императору, сделали своё дело: если и были сомнения у прежних историков по поводу первого летописца, то с лёгкой, сентиментально-романтической руки летописца «последнего» канонически-первейшим стал-таки Нестор.

Никон, Иоанн, Лаврентий, Сильвестр, Нестор, Василий... Кто из них был первым, не узнаем никогда. Да и так ли уж важно, как звали того гениального автора-редактора-мистификатора?!

Унёс он с собой, этот первый «редактор», ответ на вопрос "Откуда есть пошла... и кто был первым", на долгие годы и века обеспечив работой историков Государства Российского: одни из них, в угоду правящей династии, будут редактировать, уничтожать, прятать в тайниках всё, что противоречило теории призвания варягов; другие — разыскивать спрятанное, анализировать, сравнивать, восстанавливать — в угоду всегда сомнительной исторической справедливости и собственного тщеславия.

Как бы сказал пьяненький лектор из «Карнавальной ночи», рассуждающий на тему "Есть ли жизнь на Марсе":

— Какой была история Древней Руси, науке неизвестно. Наука пока не в курсе дела...

Количество хронологических несоответствий и логических нестыковок в «Повести временных лет» — и летописях вообще — никогда не перестанут вызывать споры историков об их достоверности. Ибо давным-давно стали "се повести" каноническими для ортодоксальных историков и апокрифами для сомневающихся.

А раз так, то почему бы начальный курс обучения в наших школах не назвать «Легенды и мифы Древней Руси»?

Чем мы хуже греков или римлян, с которыми у нас, как утверждал один из наших царей, общие предки?!

"Откуду есть пошёл" русский электорат

"В год 6370 (862 от Рождества Христова). И изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали: «Поищем сами себе князя, который бы владел нами и рядил по праву и по закону». Пошли за море к варягам, к руси ... Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли прежде всего к словенам ... И сел старший, Рюрик, в Ладоге, а другой, Синеус, — на Белом озере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля."

Вот из этого текста «Повести временных лет» и произросла в XVIII веке норманнская теория происхождения Руси, созданная немецкими историками на русской службе, высокомерно, как считается, отрицающими русскую самостоятельность и самобытность. Теория эта до крайности возмутила Ломоносова, получившего образование, кстати, на вражеской территории, который отстаивал рюриковскую доморощенность:

"... варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского [Балтийского] моря."

Потом наступило царствие матушки-Екатерины, которая не шибко жаловала попытки "сметь своё суждение иметь", и поэтому оппонентов у сторонников легенды о призвании варягов быть не могло по определению.

Новый век, "дней Александровых прекрасное начало", победа над Наполеоном, прожекты переустройства государства...

Это было время первой «оттепели» — нежданной, кратковременной, иллюзорной.

И второе поколение непоротых дворян, ошалевшее от свободы слова и гласности, было просто обязано раскритиковать главный труд государственного официального историографа.

Возросшее — а скорее, только народившееся — самосознание этого поколения не смогло пережить принятую и утверждённую Карамзиным норманнскую теорию возникновения Руси. Общество раскололось на последователей Байера-Миллера-Шлёцера — западников, и их противников — славянофилов.

В очередной раз из искры возгорелось пламя. И бушует до сих пор.

Двести лет лучшие умы Государства Российского ищут «национальную идею» и решают «великие и проклятые русские вопросы», главный из которых — должна ли Россия идти своим историческим путём или, будучи частью «варяжской» цивилизации, должна брести на поводке очередного «рюрика».

Антинорманнисты всегда говорили, что призвание варягов — либо легенда, придуманная Нестором в XII веке для оправдания легитимности определённой ветви власти, либо сознательно внедрённая в XVIII веке дезинформация, цель которой — подчеркнуть несамостоятельность развития России в связи с её возросшим значением в Европе.

Конечно, они правы — ну почему это, ни с того ни с сего, отсчёт русской истории начинается с 862 года?!

Да и «словены» странные какие-то: изгнали варягов за море, не дали им дани, передрались между собой, а потом кинулись к варягам с просьбой владеть ими!  Как малые дети...

"Вот приедет барин, барин нас рассудит..."

Любопытная, однако, преемственность традиции наблюдается.

Эта «детскость», если исходить из подлинности летописей и синопсисов, будет проявляться неоднократно в течение последующих веков правления потомков варягов-рюриковичей:

• с той же покорностью русские князья будут ездить в Орду, выпрашивая тендер на великокняжеский престол;
  
• преданной толпой наперегонки побегут бояре в Александрову слободу к покинувшему их царю-самодуру;
  
• позже, не найдя среди потомков рюриковичей достойного кандидата на трон, будут эти самые потомки умолять принять царство того, кто никаких прав на это царство не имел;
  
• в Смутное время кинутся московиты к вражескому королю с нижайшей просьбой выделить им в цари королевича...

Ещё более интересно, что эта практика «моления о царстве» не прекратилась и с приходом к власти новой династии, Романовых:

• комедия 1613 года с хоругвями у Ипатьевского монастыря при выборе первого Романова, Михаила;
  
• фарс 1825 года, когда взмыленные лошади носились из Москвы в Варшаву, из Варшавы в Москву, а Константин с Николаем, соревнуясь в благородстве, присягали друг другу, дёргаясь, как марионетки в руках загадочно-покойного брата;
  
• трагедия февраля 1917 года, когда, спихнув царя с престола, его приближённые никак не могли решить, кого бы туда посадить, и последний Романов (тоже Михаил), вынужденный власть принять, ровно через сутки с облегчением отряхнул её прах со своих ног...

Правда, обращает на себя внимание контингент умоляющих — это всегда при-дворные.

И возникают «проклятые» вопросы.

То ли наш особый путь развития — закрепощение не только крестьян, но и служилого дворянства, не имевщего права неприкосновенности не только жилья, но и жизни; полная зависимость от власти, когда проявление самостоятельности становилось опасным; развращение привилегиями, «кормление»-прикармливание, когда поместья давались не ЗА то, что служил, а ДЛЯ того, чтобы служил, — выработал в некогда гордом и свободном народе рабскую психологию?

То ли те наши далёкие предки действительно были спасены от вымирания — по причине умственной слабости, неспособности к самоорганизации, дремучести и невежеству — мощью и силой западной Европы?

А какая разница нам, живущим в XXI веке, кем был Рюрик и был ли он вообще?

Какая разница, с каких пор и до какой степени редактировались или создавались заново древние летописи?

Какая разница, был ли основатель Ипатьевского монастыря предком царя Бориса?

Осмелюсь предположить: разницы — никакой.

Иначе не появлялись бы на всяких энциклопедических, уж не говоря о туристических, сайтах вот такие заросли клюквы:

"... Летопись получила свое название по месту нахождения — историк Н.М.Карамзин обнаружил список XV века в Ипатьевском монастыре под Костромой...

... В честь монастыря названа найденная там Ипатьевская летопись..."

"Мы ленивы и нелюбопытны", — сказал бы наш Пушкин о подобных «пассажаж» на подобных сайтах. И с этим не поспоришь. Но вспомнишь ещё одну фразу Пушкина, странную причём, — то ли погорячился Александр Сергеевич, то ли проявил удивительную недальновидность пополам с самоуверенностью, то ли пафосно замаливал грехи молодости перед ушедшим в мир иной:

"Карамзин есть наш первый историк и последний летописец."

Это почему же последний, позвольте спросить? Перефразируя поэта: мильоны их, их — тьмы, и тьмы, и тьмы... Например, нынешние «летописцы» Костромской епархии РПЦ на своём сайте творят свою историю:

"Неизвестно, каким образом попала в библиотеку Ипатьевского монастыря драгоценнейшая рукопись, названная по месту её нахождения Ипатьевской летописью. Здесь она хранилась до 1814 года, когда была найдена Н.М.Карамзиным."

"Ничто не ново под луной", — сказал когда-то грустный мудрец...

Не было нужды у Карамзина по монастырям мотаться: по словам Н.Эйдельмана, вся Россия работала на него; архивы, библиотеки, частные собрания — отовсюду шла помощь историку. А монастырские хранилища ещё со времён первых Романовых были основательно подчищены ревизионными комиссиями.

Да не осерчает на меня Костромская епархия, но прежде чем писать, неплохо было бы прочитать то, что сам Карамзин в Примечаниях к «Истории» рассказывает о своей находке:

"В 1809 году, осматривая древние рукописи ... Хлебникова, нашёл я два сокровища в одной книге: Летопись Киевскую, известную единственно Татищеву, и Волынскую, прежде никому неизвестную ... Через несколько месяцев достал я и другой список их: принадлежав некогда Ипатьевскому монастырю, он скрывался в библиотеке С.-Петербургской Академии ... Хлебниковский список должен быть XV-XVI, Ипатьевский XIV века; оба начинаются Нестором."

И повторяются из года в год, из века в век все родословные сказки...

Однако, по иронии судьбы, защитила эта крепость в «смутные времена» не Годуновых, а отряды царя-самозванца, став затем колыбелью новой династии, сыгравшей не последнюю роль в организации Смуты и переигравшей, наконец, всех своих политических противников.

Мифы о призвании Романова,
или
Ой ты, гой еси, самозванство на Руси!

Было бы очень интересно проверить: если бы каждый из нас понимал, что брошенный им бумеранг вернётся и долбанёт если не самого бросившего, то его потомков, — изменилось бы хоть что-нибудь в истории человечества?

И вспоминается совет, данный Петруше Гринёву отцом: "Береги честь смолоду".

Не берегла честь смолоду новая династия, полетели бумеранги через столетия...

«Мутный» — грязный, неясный, непонятный. «Смутный» — тревожный, беспокойный.

Как похожи слова, какой разный смысл! Но сколько же мутного в том времени, которое называем мы Смутным...

"Она [Cмута] была школой измен, раздора, политических безумств, двуличности и личного эгоизма" (Н.Костомаров).

"Прослышав в тысяча шестисотом году молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, царь Борис с тех пор только и делал, что пытал и мучил по этому поводу."

А купец-голландец И.Масса, хорошо знакомый с Романовыми, писал в мемуарах, что идеологом заговора против Годунова была именно Ксения Романова, мать которой, кстати, была родом из Углича и имела девичью фамилию — Отрепьева. И Григорий Отрепьев, будущий царь Дмитрий, приходился жене Фёдора Никитича Романова родственником.

В начале 1605 года приглядывавший за Филаретом пристав Воейков доносил в Москву о его странном поведении:

"... живет-де он не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житье, да про ловчих птиц и собак... На старцев же лает и бить их хочет и говорит им: Увидите, каков я буду!"

Лаялся Филарет от великой радости: на Москву шёл родственник — бывший "в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкаскова" (так писал позже Шуйский), избежавший, в отличие от других романовских слуг, смертной казни по «романовскому процессу»; бежавший в дальний монастырь и спасшийся пострижением в монахи; вернувшийся затем в Москву, принятый в Чудов (кремлёвский!) монастырь и ставший придворным дьяконом патриарха Иова — Юшка Отрепьев, монах-расстрига Григорий, царевич Дмитрий Иванович, Лжедмитрий Первый.

И началось...

Внезапно (и подозрительно вовремя) скончался царь Борис; придворная камарилья, присягнув его сыну Фёдору, кинулась на всякий случай засвидетельствовать своё верноподданническое расположение и «царевичу Димитрию».

Потом последовало убийство царя Фёдора Годунова, расправа над всеми его родными, присяга войск и всех московских вельмож самозванцу и — торжественный въезд «Дмитрия» в Москву.

И первое, что сделал новый царь, — вернул из ссылки всех своих «родственников», Романовых и Нагих.

Но вызывает удивление то, что настоящий Дмитрий, сын Грозного от Марии Нагой, окажись он в данном месте в данное время, должен был бы на все высшие посты расставить самых близких родственников — Нагих. А «царь Дмитрий» почему-то для этой цели выбрал родственников предалёких и наградил их, как безвинно пострадавших, по-царски: инока Филарета назначил митрополитом Ростовским, а Мишу Романова пожаловал в стольники. Напомню, что чин стольника в то время следовал сразу за думными чинами, которыми обладали бояре, занимавшие высшие должности Государева Двора.

На государственную службу девятилетний Миша вряд ли ходил, как и его папенька, который, по словам очевидцев, редко наезжал в свою митрополию, а "что касается до степени церковной учёности Филарета, то современники говорят, что он только отчасти разумел священное писание" (Н.М.Костомаров).

Странный это был митрополит. По канонам православной церкви высшие иерархи если и имели семью до принятия монашеского пострига, то, становясь митрополитами-патриархами, должны были забыть обо всём мирском. Филарет же, проживая по-семейному в Москве (очевидно, на Варварке, в Зарядье), ведёт активную светскую жизнь — принимает участие в венчании царя Дмитрия и Марины Мнишек, а затем в его свержении.

Удивительно, что после убийства «царя Дмитрия» и объявления его самозванцем митрополит Филарет не был лишён сана, которым его наградил «Гришка-расстрига». А ведь именно так поступили с Игнатием, возведённым в сан патриарха «неправильным» царём. Как писал С.М. Соловьёв: "Игнатия, как потаковника Лжедмитриева, тотчас же свергнули".  Уж не говоря о ссылке и опале князей и бояр, дворян и стольников, верных Лжедмитрию.

Да и сам Филарет мог бы отказаться от должности, которую он получил из рук самозваного царя, и вернуться в монастырь иноком, каковым его сделал царь законный. Ан нет — у митрополита-самозванца были другие планы: в процессе дележа власти ему был обещан титул патриарха.

После того как Шуйский, не уверенный в избрании Земским Собором, был «выкрикнут на царство», в Москве появились письма, подписанные якобы самим царём Дмитрием, который убеждал своих подданных, что его "Бог от изменников спас". Проведённое следствие показало, что "великими крамольниками оказались Нагие"; по другим сведениям, "почерка сходного не нашли". Но многие историки убеждены, что автором писем был Филарет, откомандированный по государственной надобности в Углич за останками убиенного царевича Димитрия с целью объявления их нетленными, а царевича — святым мучеником.

Перепуганный Шуйский велел срочно себя короновать, патриархом стал Гермоген, а Филарет так и остался митрополитом Ростовским, вынужденным петь «многую лету» ненавистному сопернику — царю Василию.

Так на московский трон воссел ещё один самозванец, провозгласивший себя царём Московского государства, не будучи избран не только представителями всей земли московской, но и даже всеми жителями Москвы.

С.М.Соловьёв в «Истории России с древнейших времён» писал:

"...на московском престоле явился царь партии, но партия противная существовала... к ней присоединились... все те, которым были выгодны перемены, и всякая перемена могла казаться теперь законною, ибо настоящего, установленного, освящённого ничего не было. Масса людей умеренных... молчала, потому что не питала сочувствия ни к одному явлению... произволу людей беспокойных открывалась свободное поприще."

И коронационный пиар с перезахоронением останков, цель которого была убедить народ в том, что настоящий царевич убит в 1591 году, не прошёл: воскресших «царевичей Дмитриев» в эти годы на просторах Московии было что донов Педро в Бразилии — Август, Лаврентий, Клементий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка... Но теперь эти «дмитрии» были изрядной подмогой в деле свержения царя Василия Шуйского.

Наиболее удачливым вторым «царём Дмитрием» оказался некий не то «поповский сын Верёвкин», не то «царский дьяк», не то сын Андрея Курбского, не то «жид их Шклова», — войско которого состояло из вольных когда-то казаков, отрядов поляков-авантюристов, беглых холопов и «бездомовников».

Чему хотим верить, тому верим охотно: при отсутствии достоверной информации о положении в Москве, при полной неразберихе с царями и государственном раздрае — в этих условиях городá и веси сдавались без боя, на сторону бессмертного «царя Дмитрия» переходили войска царя Василия, и к лету 1608 года в нескольких верстах от Москвы, в селе Тушине, стоял укреплённый лагерь самозванца Лжедмитрия Второго, прозванного московитами Тушинским вором.

Наступило двоевластие: и в Москве, и в Тушине сидели цари со своими царицами (Марина Мнишек радостно «узнала» во втором Дмитрии — первого, венчанного мужа, и позже родила ему сына, «ворёнка»), у обоих царей была своя Дума-администрация, свои войска.

Но вот подданные у царей были общие. Начавшийся в июне 1608 года массовый исход московских семей в Тушино превратился через некоторое время в тараканьи бега: князья-бояре и служилые дворяне шастали туда-сюда, соблазнённые царскими посулами, получая двойное жалованье, шпионя поочередно в пользу одного из царей, надеясь при любом раскладе оказаться в выигрыше.

Не было только у «вора» своего патриарха: многие церковные иерархи отказывались признавать самозванца законным царём и были убиты.

История появления в «воровской столице» Филарета покрыта мраком.

Чаще всего в исторических источниках говорится о том, что "переяславцы с московскими людьми, присланными поляком Сапегой из-под Троицы" напали врасплох на Ростов, где, как сказано в одном дореволюционном учебнике, "сокрушался о бедствиях отечества митрополит Филарет". Филарета якобы схватили и — босого, в литовской одежде, в татарской шапке — привезли в Тушино, где Лжедмитрий II провозгласил Филарета патриархом всея Руси, невзирая на наличие законного патриарха Гермогена.

Теперь в администрации тушинцев был полный комплект: мирские вопросы решали в «боярской думе» князья (Трубецкие, Черкасские, Шаховские) и бояре (Салтыковы, Романовы), а делами духовными ведал «патриарх». Филарет рассылал по городам церковные грамоты, признающие власть «царя Димитрия», молил о его здравии и отпускал тушинской братии-братве все грехи, "вольныя и невольныя".

А ещё, наверное, как православный, ежедневно произносил он: "... и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого".

"И взалкал отец Фёдор", — сказано в бессмертном произведении советских авторов. Вошёл в искушение Фёдор-Филарет, от лукавого избавляться не стал.

Уже в XIX веке многие историки понимали неблаговидную роль Филарета в Смутное время. Но писать открыто об этом не могли и, оценивая поведение влиятельных бояр как предательство и измену, о Филарете говорили, что тот был у Лжедмитрия "в почётном плену".

С.М.Соловьёв вообще не называет его имени, обходясь намёками:

" ...нашлись люди, и даже в сане духовном, которые воспользовались бедствиями общества для достижения своих корыстных целей, покупая у врагов общества духовные должности ценою денег и клеветы на людей, верных своим обязанностям... и к анархии политической присоединялась анархия церковная."

И когда сегодня говорят о той лёгкости, с которой была уничтожена церковь в советское время, не стóит ли вспомнить того пародийного патриарха, своим примером побудившего всю тогдашнюю церковь побежать следом за собой, выпрашивая палаты каменные да мешки злата-серебра.

Оправдать и понять Филарета можно — слаб человек и несовершенен. А уж если дыба грозит да кол позорный... Или не грозила дыба?

Семья патриарха Филарета жила в это время в Москве, в кремлёвских палатах. Инокиня Марфа тоже времени даром не теряла — она породнилась с царём Василием Шуйским, выдав замуж дочь Татьяну за родственника царицы. То есть, ни Филарет не считался врагом народа, ни его домочадцы — членами семьи врага народа. Более того, законный патриарх Гермоген, громогласно клеймя иных перебежчиков, принародно молил о здравии тушинского «патриарха», поясняя, что не кóрысти ради, а по большой нужде находится Филарет в Тушине.

К началу 1610 года тушинский лагерь развалился: войско самозванца разбежалось кто куда, сам Лжедмитрий II, бросив Марину и остатки войска, бежал в Калугу, а Филарет с поляками-тушинцами подался в Смоленск, где с осени 1609 года, пытаясь осадой овладеть городом, стояли перешедшие границу польские войска короля Сигизмунда III.

В одной старой книге до-советских времён написано об этом событии так:

Вот здесь и надобно сделать отступление, без которого непонятна чехарда с царевичем-королевичем, в результате которой на московский престол посадили ещё одного самозванца.

В качестве иллюстрации русско-польско-литовских отношений предлагаю внимательно посмотреть на карту Руси из атласа 1904 года «Исторiя Россiи» и обратить внимание на условные обозначения.

На карте показано состояние государства под названием Русь к 1533 году, году прихода к власти трёхлетнего Ивана, будущего Грозного, — то есть, показано, какой была Русь во время правления его отца, Василия III.

Именно к нему дважды, в 1517 и 1526 годах, приезжал австрийский дипломат на службе Габсбургского двора Сигизмунд барон Герберштейн-Нейперг-Гюттентаг — в качестве посредника на переговорах советников великого князя всея Руси Василия III с послами Великого князя литовского и короля польского Сигизмунда I.

А переговариваться было о чём. В «Записках о Московии», изданных в 1549 году, Герберштейн писал:

"Руссией владеют ныне три государя; большая ее часть принадлежит [великому] князю Московскому, вторым является великий князь Литовский, третьим — король Польский."

В этих «Записках», кстати, Герберштейн для обозначения государственной принадлежности русских использует термины «московиты» для русских из Московии и «литовцы» — для русских из Великого княжества Литовского.

«Руссия» была в то время неким СНГ, где все друг другу были родственниками и соперниками: у Великих князей Московии и Литвы был общий пращур – Рюрик, а «польской» называлась когда-то окраина (окрайна-украйна) Руси, территория полей, в отличие от лесной Московии. Как напоминание о таком, территориальном, значении, остался нам город Юрьев-Польскóй во Владимирской области, который чаще называют Юрьев-Польский.

И как наш нынешний гарант, "гремя огнём, сверкая блеском стали", не устаёт объяснять, кто главный на постсоветском пространстве, так и те князья с конца XIV века не переставали биться за главенство своего княжества.

Вот в связи с родственными корнями и надо рассматривать всю историю Смутного времени и роль Польши в ней. Все эти Вишневецкие, Потоцкие, Сапеги, Лисовские — в общем-то, свои люди, «отъезжавшие» туда-сюда вместе со своими землями и потому считавшие вправе возвратить то, что когда-то им принадлежало. И тот же Смоленск к началу Смуты только последние 90 лет входил в состав княжества Московского, а в XIV и XV веках был территорией княжества Литовского.

Надо ещё понимать, что в те времена, как, впрочем, и в нынешние, большое значение в решении политических вопросов имели вопросы конфессиональной принадлежности. И борьба амбиций высших церковных иерархов окончательно расколола Московско-Литовско-Польское государство.

Между Папой Римским и Патриархом Константинопольским полный раздрай шёл уже несколько веков: в 1054 году впали иерархи в смертный грех — обуяла их гордыня, прокляли они друг друга и отлучили друг друга от церкви, не договорившись о сферах влияния и «святом духе».

После падения Константинополя в 1453 году духовные идеологи нашего Василия II Тёмного объявили русский вариант христианства единственно правильным, поскольку, по их мнению, Византия (второй Рим) пала вследствие подписания унии — принятия греками догматов католической веры, а что касается самого Рима, то он — страшное дело! — "впал в латынство".

И вот уже Москва названа третьим Римом:

"Два Рима падоша по грехам своим, третий же стоит, а четвёртому не бывать."

Опять самозванство, однако.

В ответ на это, в начале XVI века, Великое княжество литовское, в котором раньше мирно уживались православные и католики, вынудило православных дворян «отъехать» в Московию, установив для них ограничения в привилегиях. А потом Иван Грозный затеял войну с Ливонией, потом пошёл на Литву... И Великое княжество Литовское в 1569 году вынуждено было объединиться с Польшей в единое государство — Речь Посполитую, за что и надо благодарить нашего «дальновидного» царя Ивана.

И вот теперь, с осени 1609 года, войска короля Речи Посполитой стояли под Смоленском.

Воевать Сигизмунд не собирался — состояние войны с Польшей спровоцировал царь Василий. Он выписал в качестве подмоги против Тушинского вора шведских наёмников, а шведы потребовали за это заключения военного союза против Польши. Польские войска тут же перешли границу, осадили Смоленск, а король Сигизмунд III потребовал от поляков-тушинцев немедленного перехода на свою сторону.

Бояре-тушинцы решили сделать ход конём, разом избавившись от двух царей: предложить московский престол сыну Сигизмунда — Владиславу, и в феврале 1610 года в Смоленск прибыло тушинское посольство.

От имени "патриарха Филарета, духовенства, думы, двора и всех русских людей" подали королю проект договора, по условиям которого новый царь примет православие, "выгонит всех иноземцев и ... отправит их в их проклятую страну, к их проклятой вере".

Сигизмунд взял тайм-аут: сын его Владислав был ещё в годах отроческих, и король не прочь был предложить свою кандидатуру в качестве временно исполняющего обязанности царя Московского.

К весне 1610 года поляки и казаки из «воровского» лагеря разбежались, а Филарет отправился к Сигизмунду — то ли сознательно, то ли вынужденно, опасаясь, что сторонники Шуйского его не пощадят. Но его перехватили царские воеводы и отправили в Москву. Никакого суда над «воровским патриархом» царь Василий не учинил, себе на погибель — Филарета привезли в Москву в мае, а уже в июле Василий Шуйский был свергнут и пострижен в монахи.

В Москве мнения по поводу будущего царя разделились.

Как только трон опустел, Филарет, пребывающий теперь в непонятном статусе экс-монаха и экс-патриарха, стал добиваться избрания на царство своего сына Михаила. Предложение исходило от патриарха Гермогена, но Боярская дума не поддержала его, было выбрано Временное правительство — Семибоярщина, в состав которого вошёл и Иван Романов, и это правительство утвердило кандидатуру Владислава.

В принципе, в этом не было никакой крамолы, учитывая родственные отношения всех фигурантов того СНГ — так, например, Иван Грозный в своё время рассматривался как претендент на польский трон. Был только один камень преткновения — вопрос о крещении.

"В русском народе не существовало национальной неприязни к иностранцам, она была только религиозная, как к иноверцам, и потому иностранец, принявший русскую веру, пользовался особым расположением"  (Н.Костомаров).

17 августа, ровно через месяц после свержения Шуйского, Москва присягнула Владиславу и — по его малолетству — на временное повиновение королю Сигизмунду.

И вскоре польские войска вошли в Кремль.

Опять наступило двоевластие....

В церквах молились за Владислава, чеканились монеты с его изображением, но все официальные назначения (жалованные грамоты) 1610 года исходили от короля польского. В 1611 году в качестве наследного принца упоминается в документах и Владислав. Позже у него появляется титул «Царь и великий князь Владислав».

А между тем осада Смоленска продолжалась. Будучи официально властителем страны, Сигизмунд требовал от своих подданных сдачи города и не спешил отпускать Владислава на царский московский трон, затягивая переговоры (опять же со своими подданными!) об условиях его (читай: своего) вступления во власть.

Переговоры начались в октябре 1610 года, для чего из Москвы отправилось «Великое посольство» во главе с Филаретом (опять в должности митрополита) бить челом о даровании русской земле царя Владислава.

За какие такие заслуги Филарет был назначен (или самоназначен?) главой посольства — непонятно. В некоторых источниках говорится, что он якобы был отослан из Москвы комендантом Кремля Жолкевским, опасавшимся влиятельных лиц. Версия странная: если бы опасался, отправил бы не Филарета, не имевшего прав на престол как лицо духовное, а его сына, Михаила, который все два года польской оккупации жил-поживал с маменькой и дядькой в кремлёвских палатах.

Сигизмунду были предложены условия правления, чем-то похожие на конституционную монархию: царь не имел права вмешиваться в дела церкви, не мог принимать решения без согласия Боярской Думы, должен был утвердить статус неприкосновенности для родовитых бояр.

Переговоры длились несколько месяцев. Сигизмунд требовал от послов содействия в сдаче Смоленска, послы требовали крещения королевича в православную веру.

"Как будет сын твой на Московском государстве — всё будет под сыном твоим, не токмо Смоленск ... Мы всем Московским государством целовали крест сыну твоему, а ты стоишь под Смоленском", — так якобы говаривал Филарет..

Филарет, как всегда, был верен себе — вёл двойную игру. Несмотря на то что от Cемибоярщины была получена грамота, предписывающая идти на уступки Сигизмунду и получить, наконец, законного царя, Филарету та грамота была не указ. И в то время как Москва "умоляет короля Польши скорее прислать ей своего сына", он, не расставшийся с мечтой посадить на трон СВОЕГО сына, вовсю разжигал антипольские настроения.

А тут ещё Новгород присягнул шведскому королевичу...

В общем, к весне 1611 года Сигизмунду стало очевидно, что с послами — своими подданными — он общего языка не найдёт, и отправил он их, Филарета и князя Голицына, в Польшу. Куда подевались остальные «послы» в количестве не то "тысячи человек", не то "1246 человек, представители всех сословий, и еще 4 тысячи писарей и слуг" — опять же непонятно. Правда, в одном источнике написано, что к декабрю 1610 года большинство послов разбежалось, "осталась кучка политиканов, двуличных, вызывающих подозрение у московских бояр".  И опять — без упоминания Филарета.

Кстати, о двойных стандартах.

В дореволюционном издании отношение к первому, тушинскому, посольству — явно негативное:

"Из Тушина отправилось посольство к польскому королю Сигизмунду. Россияне изменники предлагали корону страны юному польскому королевичу Владиславу. Предложение было принято. Российские изменники пили за здравие царя Владислава."

Второе, филаретовское посольство в тех же источниках — герои-мученики, поплатившиеся восьмилетним пленом.

И отсюда напрашивается вопрос: если большинство послов разбежалось, то почему не убежал Филарет?

Случайны ли жалобы поляков, что Филарет был в сговоре с патриархом Гермогеном, чуть ли не организовал земское сопротивление, убеждал Смоленск не сдаваться?

И если с Гермогеном поляки расправились вполне в духе военного времени, уморив его голодом в московском Кремле, то с Филаретом они восемь лет носились, как с Папой Римским. И обеспечили Филарета терновым венцом страдальца, содействовав будущей народной любви к первым Романовым.

В Польше Филарет жил в доме канцлера Льва Сапеги, в замке Мальборг, и из загадочного этого плена он имел возможность писать родным, тоже находившимся в своеобразном плену у поляков, только в Москве.

За два года, что польский гарнизон стоял в Москве, Кремль был основательно разграблен и поляками и москвитянами. Современники писали, что "как только впускали в Кремль боярина, он наполнял свои карманы и удирал". Драгоценности и церковные украшения были розданы офицерам гарнизона в качестве жалованья, которого они не получали. К октябрю 1612 года в Кремле начался голод.

И именно в Кремле жила семья Филарета вместе с другими боярскими семьями.

Бои за Москву начались в августе, и, не вступи казаки-тушинцы Трубецкого и Заруцкого в бой на стороне князя Пожарского, не отмечали бы мы сейчас 4 ноября День примирения и согласия — именно в этот день, 22 октября по старому стилю, был взят приступом Китай-город. Поляки "приказали сидевшим с ними боярам выслать своих жён".

26 октября поляки сдались. Первыми из Кремля вышли бояре — цвет московской аристократии — Мстиславский, Воротынский, Иван Никитич Романов и его племянник Михаил.

По причине разрухи в Москве Михаил с матерью уехали в Кострому, а через две недели Временное правительство, организованное ещё весной в Ярославле князем Д.Пожарским, приступило к составлению грамот, призывающих к выбору полномочных представителей в Земский собор для избрания царя — "кого нам Бог даст".

В декабре 1612 года Земский собор, в состав которого вошли представители враждовавших недавно трёх партий (земского ополчения князя Д.Пожарского, соратников Тушинского вора под руководством князя Трубецкого и партии национальной измены — московских бояр, вполне благополучно переживших польскую оккупацию за стенами Кремля), приступил к обсуждению кандидатов на царский престол.

В конце концов, после изрядных избирательных страстей, остались двое: от тушинцев — 16-летний Михаил Романов, а от земцев — князь Дмитрий Пожарский.

Приверженцы князя Пожарского (Рюриковича по крови), бесспорно обладавшего достоинствами и качествами вождя, не были готовы из-за него затевать новую свару, возможно, опасаясь на собственной шкуре испытать ту зверскую жестокость, которая, по многим сведениям, была проявлена князем вместе с соратником Мининым при организации третьего ополчения.

Тушенцы же за своего кандидата, который имел только одно достоинство, — безгрешную молодость, — стояли насмерть, понимая, что если на троне будет человек, не связанный с тушинской братвой, то кара земная не заставит себя долго ждать.

И вряд ли эта предвыборная кампания обошлась без далёкого польского пленника.

Известно, что Филарет придумал некий шифр–тайнопись для переписки с родственником, Фёдором Шереметевым, который после изгнания поляков из Москвы (в октябре 1612 года) возглавил романовскую партию. В этой переписке Филарет советовал выбрать кого-нибудь из бояр, ограничив его определёнными условиями. И сообразительный Шереметев стал внушать боярам, что Миша "молод и ещё не зрел умом, и нам с ним будет повадно".

И именно в это время Временное правительство отправило в Польшу гонца, поручив ему добиться освобождения Филарета из плена. Судя по всему, выставляя кандидатуру Михаила Романова, выдвиженцы голосовали за его отца.

А романовской партией, между тем, была составлена грамота, якобы подтверждающая природные права Михаила на трон:

"...понеже он хвалам достойного великого государя Ивана Васильевича законныя супруги царицы Анастасии Романовны родного племянника Федора Никитича — сын."

С нашей точки зрения — седьмая вода на киселе: внучатый племянник первой супруги Грозного, умершей 50 лет назад. По тем временам — пусть сомнительная, но родственная связь с ушедшей династией. И связь эта имела огромное значение — позже все Романовы будут называть Ивана Грозного своим дедом.

И вполне вероятно, что переживший Смуту народ, уставший жить без царя в московской голове и уже подзабывший ужасы опричнины, верил, что восстановить прежний порядок сможет только родственник Ивана Грозного. И вспоминал народ «великие победы» и тосковал по «железной руке»...

Грамота грамотой, но потенциального царя никто из представителей Земского собора в глаза не видел. Есть сведения, что инокиня Марфа, по совету Шереметева, отказалась перед избранием сына привезти его на смотрины Собору, понимая, что никому не известный, ничем не выдающийся и не помышлявший о власти Михаил едва ли произведёт благоприятное впечатление на представителей московского государства.

Вместо этого, упоминают некоторые историки, по городам и весям — под лозунгом: «Голосуй, а то проиграешь!» — были разосланы агитаторы-пиарщики, подготавливающие общественное мнение. А москвичей подогревали старой легендой об отобранном Годуновым скипетре, который умирающий царь Фёдор протягивал своему двоюродному брату Фёдору Никитичу Романову.

Закончилась вся эта предвыборная канитель выступлением вооружённых казаков. Вследствие чего все члены Земского собора проголосовали за Михаила Романова, и 21 февраля 1613 года в Успенском соборе Кремля он был провозглашён "царём Московского царства Российского государства".

И отправилась депутация во главе с Ф.Шереметевым за гарантом прекращения межрегиональных конфликтов...

И прибыла она в Ипатьевский монастырь...

Вот об этом событии и будут рассказывать экскурсоводы любознательным туристам в «колыбели» новой династии — у обелиска, посвящённого знаменательным событиям и расположенного между палатами Романовых и Троицким собором, где якобы и был благословлён на царство юный Романов.

И начинается увлекательнейшее занятие для любителей ловли блох...

В монастыре расскажут, что...

... в годы Смутного времени Романовы получили монастырь в вотчинное владение как вознаграждение за их опалу при Годуновых.

Что интересно —

— монастырь, в 1605 году переданный Лжедмитрием I в родовую вотчину (то есть навсегда и безвозмездно) Романовым, после свержения и убийства благодетеля, после объявления его самозванцем, никто у Романовых не отобрал.

В монастыре расскажут, что...

... поляки и сторонники тушинского вора захватили монастырь и таинственным образом отражали все штурмы.

Что интересно —

— именно в то время, когда Филарет перешёл на службу к Лжедмитрию II, а в Костроме и соседних городах началось вооружённое сопротивление тушинцам, захватившим весь северо-восточный район Московского государства, монахи «романовского» монастыря укрыли за его стенами выбитый из Костромы «воровской» отряд Вельяминова и даже были связниками между ним и ставкой в Тушине.

В монастыре расскажут, что...

... в ночь с 24 на 25 сентября 1609 года двое костромичей ценою жизни взорвали крепостную стену, и отряды ополченцев выбили поляков из монастыря.

Что интересно —

— осада монастыря была снята ещё летом этого года. А насчёт поляков есть интересное замечание С.М.Соловьёва: "Русские, служившие самозванцу, свирепствовали с особым ожесточением ... Русские тушинцы [были] как бы твёрдым щитом для малочисленных поляков, которые почти не участвовали в стычках между тушинцами и царскими отрядами".

«Воровской» командир Вельяминов служил впоследствии верой и правдой родоначальнику новой династии. Монастырь за грехи монахов тоже не пострадал: он не был лишён земельных владений, а все его привилегии были подтверждены новыми жалованными грамотами вступившим на престол Михаилом.

В монастыре расскажут, что...

... 14 марта 1613 года посольство с хоругвями, иконами, "учредиша чины по достоянию", торжественным шествием с правого берега по льду Волги направилось к Ипатьевскому монастырю. В то же время вторая процессия из духовенства и мирян двигалась из Костромы, "изыдоша из града со множеством народа, с женами и детьми, и поидоша вкупе в той же Ипатьевский монастырь молебная совершающе".

Что интересно —

— насчёт хоругвей — чуть ниже, а вот процессия мирян и духовенства, изыдоша из Костромы, вполне могла двигаться в качестве оппозиционной партии. Известно, например, что долгие годы жители города не могли простить монастырю его «тушинское» прошлое, и, вполне вероятно, представитель тушинцев в качестве царя их мог не устраивать.

В монастыре расскажут, что...

... обе процессии были встречены у стен монастыря Михаилом и его матерью, проживающими здесь в это время.

Что интересно —

— в мужском монастыре женщинам — хоть и инокиням! — проживать не полагается;

— неизвестно даже, как долго проживали (если проживали!) в монастыре Михаил и Марфа;

— проживать в монастыре им не было нужды по причине наличия собственного двора на территории Старого города Костромы, и двор этот был не халупой-развалюхой, а осадным, то есть способным выдержать осаду.

Получается, или их там вообще не было, или они туда прибыли 13-14 марта, приняв условия пиар-акции.

А если, несмотря ни на что, всё-таки проживали, может, за стенами «тушинского» монастыря они прятались от костромичей?

В монастыре расскажут, что...

... был воскресный день, колокольные звоны всех костромских церквей оглашали это историческое событие.

Что интересно —

— это было время Великого поста. И радостные колокольные перезвоны как-то не вяжутся с православным пониманием этого периода в жизни воцерковленных людей.

В монастыре расскажут, что...

... послы поднесли Михаилу грамоту об избрании его всем Земским собором на русский престол. Но Михаил и матушка его, инокиня, от чести такой стали горячо отказываться.

Что интересно —

— избирательная грамота помечена маем 1613 года, а подписи Пожарского, возглавившего народное ополчение, и Черкасского, воевавшего против него, даны в боярском чине, который оба получили после коронации Михаила, в июле.

В монастыре расскажут, что...

... после молебствия в Троицком соборе посольство возобновило свои просьбы о принятии Михаилом царского скипетра. Мать и сын, однако, были непреклонны, несмотря на горячие убеждения всего духовенства, бояр и плач народа, который всё это время, в течение шести часов, стоял на площади перед обителью.

Что интересно —

— прибыв в Кострому 13 марта, представители посольства направились в монастырь к Романовым с просьбой назначить день встречи; Михаил с маменькой рыдать и отказываться от такой чести не стали, объявив приём послов на следующий день, 14 марта.

В монастыре расскажут, что...

... лишь после того как архиепископ Феодорит взял в руки образ Феодоровской Богоматери, сказав при этом: "Повинуйтесь воле Божией и Пречистой Его Матери! " — инокиня Марфа дала свое согласие, хотя сын и просил её не соглашаться. Юный Михаил плакал и, пав на колени пред образом Феодоровской Богоматери, воскликнул: "Боже! Твоя есть воля! Я — раб твой! Спаси и соблюди меня!" Затем, поднявшись с колен, сказал: "Аще есть на сие дело воля Божия, да будет тако!"

Бояре же вручили ему царский жезл и возвели его на престол, хранившийся в Костроме со времени великого князя Василия Квашни.

Три дня совершаемы были по церквам Костромы благодарственные молебны, три дня ликовала Кострома под непрерывающийся перезвон колоколов.

Что интересно —

— только 14 апреля (то есть, через месяц!) Земский собор постановил составить грамоту об избрании Михаила, взяв за образец избирательную грамоту Бориса Годунова от 1598 года. Вместо Бориса скромно отказывался от трона Михаил, слова инокини Александры (сестры Бориса Годунова, бывшей царицы Ирины — жены царя Фёдора) произносила инокиня Марфа, а сцену народного моления — с послами и хоругвями, с препиранием и рыданием — из Новодевичьего монастыря перенесли в монастырь Ипатьевский.

Вся эта слезоточивая история породила великое множество художественных произведений, таких же загадочно фантастических, как и породивший их сюжет; например, гравюру 1673 года под названием «Бояре уговаривают Михаила на царство», где Михаил стоит на фоне монастырских построек позднего времени.

В стольный град Михаил прибыл лишь 2 мая. Москва после двухлетней польской оккупации лежала в развалинах; мерзость запустения царила в Кремле, и царю с трудом нашли подобающее помещение.

"Михаил не получил никакого воспитания и, как говорят, вступив на престол, едва умел читать", — так писал о новом царе Н.Костомаров.

И полетели бумеранги...

С избранием Михаила Романова на царский престол Смута не прекратилась, поскольку статус самогó Михаила долгое время оставался сомнительным.

Опять на троне сидел царь-самозванец, ибо избран был Михаил на царство при живом царе Владиславе, который от московского престола не отрекался и которому три года назад присягал и сам Михаил. Сигизмунд III признавал царём только своего сына, в переговорных документах называя Михаила неопределённо — "...кого вы называете теперь вашим царём".

Состояние войны с Польшей продолжалось до декабря 1618 года, когда у подмосковной деревни Деулино было заключено перемирие, условия которого были тяжелейшими для Московского государства: Владислав Ваза от трона не отрёкся, а Речи Посполитой были отданы 29 городов, в том числе и Смоленск.

По деулинскому соглашению стóроны должны были обменяться пленными. Попытку освобождения Филарета предпринимали ещё в 1613 году, но тогда обмен не мог произойти, так как ни одного пленного поляка отыскать не могли — все выжившие после московской оккупации поляки давно разбежались. И вот теперь, в 1619 году, найден был польский полковник, которого и вернули Польше в обмен на царского батюшку, Филарета.

Через десять дней после возвращения в Москву он был возведён в сан московского патриарха, место которого было почему-то свободным последние семь лет. И с этого момента до последнего своего часа в 1633 году Филарет, в течение двадцати лет мечтавший о высшей власти и, наконец, переигравший всех своих соперников, носил официальный титул «Великий государь» и фактически стал первым самодержцем российским, сосредоточив в своих руках и светскую и духовную власть.

Только в 1634 году Романовы избавились от польского конкурента, когда, после позорной капитуляции русских войск в затеянной еще Филаретом войне за отданные по Деулинскому соглашению земли, был заключён с Польшей «вечный мир».

Новый польский король Владислав IV получил неплохую денежную компенсацию и отрёкся от русского престола в пользу Михаила Романова.

Главный государственный символ Московского царства, двуглавый орёл, впервые с византийских времён обрёл во время правления первого Романова своё абсолютное значение — на троне сидело двухголовое правительство. На одной голове была корона, на другой — куколь, и у каждого в руке было по жезлу.

Этот семейный подряд, возвысивший роль патриарха, оказал медвежью услугу следующему царю, сыну Михаила Алексею Михайловичу: вознамерился патриарх Никон стать таким же духовным пастырем для царя Алексея, объявив себя Великим государем, — взлетел высоко, да упал глубоко. Раскололась церковь пополам — начались гонения на старообрядцев, новый патриарх принял предлагаемую новыми обстоятельствами подчинённую роль, авторитет духовной власти пошатнулся.

А внучок Михаила, великий и ужасный Пётр Алексеевич, вволю натешившись шутовскими игрищами с князь-папой и дождавшись кончины патриарха Адриана, вообще прикрыл к шутам патриаршество, начал секуляризацию (проще говоря, — экспроприацию) церкви и даже не пожалел колыбель династии, Ипатьевский монастырь, переплавив его колокола на пушки и устроив из него, монастыря, узилище для просветителей Лихудов.

Потомки-преемники возражать против решения «великого реформатора» не стали: ни один Романов не пожелал возрождения духовной власти в России, совершенно справедливо опасаясь появления конкурента в борьбе за человеческие души.

А то «патриаршество», которое было, наконец, позволено новой атеистической властью, — даже если бы и хотело! — уже никогда не смогло стать независимым от руководящей роли партии, а теперь — от той же роли президента.

И кто знает, откажись в своё время Филарет от сомнительных должностей митрополита и патриарха, данных ему самозваными царями, да покайся принародно в предательской слабости своей (все мы несовершенны и небезупречны!), может, и не пришлось бы теперь думать, говорить, спорить о нашем покаянии в государственном масштабе...

И ещё один страшный бумеранг настиг династию Романовых.

Первое,  что  совершил  (пусть  не  своими  руками)  Михаил  Романов,  придя  к  власти,  —  повесил  ни  в  чём  не  повинного  трёхлетнего  сына  коронованной  русской  царицы  Марины  Мнишек  от  Лжедмитрия II.

17 июня 1918 года был расстрелян последний Романов на русском троне — «суточный» царь, легко отказавшийся от престола. И звали его — Михаил. А ровно через месяц, 17 июля, вместе с родителями были расстреляны дети Николая II.

Круг замкнулся: родилась династия в доме святого Ипатия и погибла — в доме Ипатьева... Было ли это случайным совпадением — роком, завершением судьбы круговорота — или это была изуверская расчётливость тех «новых русских», выбившихся из лакеев в хозяева? Если б знать...

Когда-то, совсем в зелёной молодости, «заболев» древними русскими городами, я никак не могла понять, почему, гуляя по старым улицам или осматривая древний монастырь, увиденная картинка никак не оживает. Потом осенило: мешает перепутанность времён-эпох.

В том же нашем московском Кремле при попытке оживить действующих лиц всех эпох, одетых камнем, получится чистая Канатчикова дача — Хрущёв под ручку с Иваном III.

И Ипатьевский монастырь — типичная иллюстрация этого стилистического разнобоя: посадить бы на одну лавку тех наших царей, кто строил-перестраивал монастырь, да поприсутствовать бы на их саммите на тему допустимости вмешательства во внутренние дела другого века...

А пока они сидят рядком, нам приходится гулять по историческому объекту, прикрывая свой внутренний объектив то на одно здание, то на другое. Если хотим увидеть эпоху Годунова, смотрим на крепостные стены и звонницу (правда, надстроенные позднее); эпоха второго Романова (Алексея Михайловича) воплощена в композиционном центре обители — Троицком соборе; Екатерину II вспомним ещё не заходя в монастырь; и Николай I тут с колонной, и Александр II — с палатами Романовых...

Когда-то, во времена Годуновых, главным входом в монастырь были восточные Святые ворота, выходящие на реку Кострому. Именно эту, восточную, часть монастыря мы видели, подплывая к небольшому причалу. Только теперь вместо Святых ворот — надвратная церковь во имя святых Хрисанфа и Дарии (римлян, принявших христианство), в день памяти которых (19 марта) избранный царь-невольник Михаил Романов выехал из монастыря судьбе навстречу.

Первоначальный вариант церкви был возведён по проекту любимца Николая I, K.Тона, но оценить степень сочетания пышной византийности, свойственной творчеству известного архитектора, с историей мученической гибели благочестивых супругов невозможно — рухнула построенная церковь.

И через много лет, в 1868 году, на этом же месте был построен тот надвратный храм, который сейчас (в 2007 году), вероятно, уже восстановлен; мы же видели его не в самом лучшем виде.

А главный нынешний вход в монастырь был в буквальном смысле прорублен в северной стене монастыря в 1767 году, перед посещением Екатерины II.

Возможно, устройство именных ворот было неудавшейся попыткой выпросить себе, монастырю, статус неприкосновенности, избежать секуляризации.

Эти Екатерининские ворота в виде арки, с вензелем царицы, оформленные в стиле барокко, казалось мне, создавали чудовищный диссонанс со строгими монастырскими башнями и особенно с боковыми часовенками.

А вот такими были ворота сто лет назад — с фреской, сбитой в первые годы новой власти.

Войдя в ворота, мы попадаем в «каменный мешок»: слева — Настоятельский корпус, справа — Братский, а впереди, оформленный такими же арочными воротами, — вход на территорию монастыря.

И сразу же любознательный турист натыкается на наглядное пособие под сухим названием «План-схема территории». Для иностранцев текст другой: "Welcome to ..." Своим — как пройти, чужим — добро пожаловать!

И на этой схеме ещё была та знаменитая церковь Преображения, сгоревшая ровно за две недели до нашего приезда...

Территория монастыря состоит из двух частей-городов — Старого и Нового.

Старый город создавался в 1586-1590 годы Годуновыми как родовое гнездо-крепость. Земляные валы и рвы окружали крепостную стену с боевыми башнями, изнутри связанными открытой галереей; из Водяной башни был тайный ход к реке, которым, очевидно, пользовались монахи и тушинцы в 1609 году; в центре монастыря стоял Троицкий собор, в котором и принял благословение на царство Михаил, собор Рождества и звонница.

Позднее, в конце XVII века, оборонное значение монастыря было утрачено. Валы и рвы были снесены, крепостные стены, пострадавшие от времени и от Смуты, надстроены; к типично «годуновской» звоннице пристроили «филаретову» колокольню; а вместо рухнувшего (в результате взрыва пороха, почему-то хранившегося в подклете) старого собора — уже при Алексее Михайловиче, в 1652 году — был построен новый, летний, собор для торжественных богослужений.

Зимний собор Рождества Богородицы, построенный в 1564 году, в середине XIX века снесли, и на его месте по проекту всё того же К.Тона в 1864 году был возведён новый нарядный собор Рождества, опять снесённый уже в атеистических 1930-х годах.

В наше время Соборная площадь монастыря — это собор и звонница с колокольней.

Троицкий собор — огромное пятиглавое здание на подклете, с трёх сторон окружённое крытой галереей, с массивным парадным крыльцом со столбами-кубышками.

Весь такой по-русски разлапистый снаружи, внутри он поражает готической высотой.

Галереи, столпы, стены — всё покрыто росписью.

Стены расписаны ярусами — ветхозаветная Троица, евангельские события, деяния апостолов... И крещение Чета святым Ипатием, и призвание Михаила, и портрет Алексея, в правление которого собор построен, — всё мог увидеть-прочитать входящий в храм.

Собор был расписан в течение трёх летних месяцев 1685 года костромской артелью Гурия Никитина. На одной из стен с декоративными восточными узорами есть перечень имён всех 18-ти художников этого творческого коллектива, работавшего во многих городах — тех, которые и составляют сейчас Золотое Кольцо России.

Западную галерею собора расписать тогда не успели; от XVII века остались здесь два архангела по бокам от портала, ведущего в храм.

Один — со свитком в руках, то ли ведущий учёт посещаемости церкви, то ли сортирующий праведников и грешников, архангел Гавриил — символ слова Божьего. Другой — в доспехах, с поднятым мечом, то ли праведников защищающий, то ли грешников карающий, архангел Михаил...

Говорят, что эти архангелы — последняя фреска артели, а Троицкий собор — один из последних объектов этой творческой мастерской.

Показалось, что в соборе очень много «золота» — металлические двери из старого «годуновского» собора, выполненные в технике огневого золочения, и барочный золочёный иконостас заставляли поднимать взгляд всё выше и выше, туда, в горнюю высоту, к Создателю с Сыном.

"Не собирайте себе сокровищ на земле",  — сказано было когда-то безнадёжным идеалистом...

Рядом с собором стоит типичная «годуновская» звонница (1603-1605 гг.). Когда-то впервые такую звонницу (1598 г.), с многопролётными аркадами, мы увидели в Больших Вязёмах, подмосковной вотчине Годуновых.

Монастырская звонница тоже перестраивалась — с севера в 1645-1646 годах была пристроена колокольня, с запада в 1852 году — достроена пятипролётная галерея с крыльцом.

Тогда же звонница была расписана в духе "итальянского художества", но в период подготовки к празднованию 300-летия дома Романовых эта роспись была уничтожена как несоответствующая архитектурной стилистике монастыря.

Между фотографиями — 90 лет, сняты почти с одной точки.

А чуть поодаль, на зелёной лужайке, одиноко стоит колонна с перечнем достопримечательностей монастыря и знаменательных событий в его истории, главным из которых для инициатора сооружения этой колонны, Николая I, было, разумеется, проживание в монастыре Михаила Романова.

В том, 1613 году, Михаил с маменькой проживали — если действительно проживали! — в келарском корпусе, здании монастырских келий. Как ни странно, но Романовы как-то не сильно благоговели перед своей «колыбелью» — второй представитель династии посетил монастырь только через 150 лет после Михаила. Вот тогда, в 1767 году, и показали Екатерине II, где проживал Михаил с Марфой.

К середине XIX века «палаты Романовых» обветшали, и недавно коронованный новый царь Александр II повелел их отреставрировать.

Принять во внимание стиль архитектуры XVII века, учесть соседство звонницы XVI века посчитали нецелесообразной глупостью, и стоит этот потешный дворец, обложенный снаружи «в шашечку», а внутри — изразцами времён Петра I, как бедный родственник столичных романовских палат на Варварке, «отреставрированных» тем же архитектором в те же годы.

Слева от палат — ворота в Новый город, наглухо закрытые, поскольку там располагался (в 2002 году) действующий монастырь.

А присоединена к монастырю эта территория была по велению Михаила Романова в 1642-1645 годах. Тогда-то и были построены западные (главные, до-екатерининские) ворота с Зелёной башней — с восьмигранным каменным шатром, украшенным зелёной черепицей — на том месте, где, по преданию, Михаил простился со своими подданными и отправился навстречу своей судьбе.

Постройки в Новом городе были, в основном, деревянные, что-то строили, перестраивали, и к концу XIX века единственным каменным сооружением были здания богадельни. В советское время, когда на территории монастыря было организовано общежитие для рабочих–текстильщиков, Новый город стал футбольным полем для нового поколения новых, трудовых, династий.

В 1956 году сюда привезли чудо на курьих ножках — церковь Спаса Преображения (не то 1628, не то 1713 года) из деревни Спас-Вежи. Церковь эта положила начало Музею деревянного зодчества, в который были перевезены деревянные постройки из разных уголков Поволжья, в том числе и из зоны затопления Костромского водохранилища.

В 1990-х годах, после передачи Нового города действующему монастырю, Этнографический музей был перемещён в соседнюю слободу, недалеко от монастыря, и только эта церковь Преображения как уникальная, одна из трёх сохранившихся до наших дней свайных деревянных церквей (две остальные — в Кижах), была оставлена на территории Нового города.

И может, именно о ней писал некогда местный житель, игрок и кутила, большой любитель женщин в русских селеньях:

Костромская Венеция заливалась в половодье водой, и местные умельцы научились ставить церкви на сваях. Окружённая с трёх сторон навесной галереей, сделанная без единого гвоздя, увенчанная высокой крутой кровлей — церковь, словно стройная фантастическая птица-сороконожка, стояла здесь на свою беду до жаркого лета того, 2002, года.

Буквально за две недели до нашего приезда по всем каналам в телевизоре показывали пепелище — то, что от церкви осталось. Что случилось в тот день, никто, наверное, не узнает. Но странным образом событие это произошло именно в тот момент, когда обострились взаимоотношения сотрудников музея под названием «Ипатьевский монастырь» с представителями Ипатьевского монастыря.

Мимо прясла Старого города мы шли в сторону Музея деревянного зодчества.

Дождя не было, нам на радость; над кронами высоких тонких берёз щедро разбросало свои лучики солнце.

И тишина настоящей золотой осени, нарушаемая только шелестом листьев и ветвей, и деревянный мостик с перилами через речушку, и деревянная церковь на берегу — всё было, как из другого времени, как триста лет назад...

Не хватало только благовеста или многоголосного «Свете тихий»...

В подобных музеях под открытым небом мы бывали не раз, но всегда в каждом из них находятся поразительные постройки, заставляющие восхищаться талантом русских людей.

В этом музее есть уникальная церковь с удивительным названием — церковь Собора Богородицы из села Холм, древнейшая в Костромской области, построенная — а точнее, срубленная — в 1552 году.

А часовня XVIII века с деревянной ротондой, восьмигранная, тоже окружённая галереей, — чистая летающая тарелка!

Свайные баньки, водяные и ветряные мельницы, амбары, крестьянские избы с резьбой, похожие на сказочные терема, — весь этот мир северного Поволжья столетиями мирно существовал рядом с совсем другим миром, называемым «губернская архитектура», знакомство с которым и предстояло нам после прощания с монастырём.

"Хороша наша губерния, славен город Кострома..."

Низкие облака изо всех сил пытались не пропускать лёгкую голубизну и свет, но, нам в подарок, Волга переливалась перламутровыми красками, золото деревьев вспыхивало ещё ярче под солнечными лучами, тротуары и набережная были пустынны, и казалось, что вся эта красота — только для тебя...

На другом берегу были видны невысокие дома «старых» и «новых» русских — с окнами на высокий берег, купола Спасо-Пребраженской церкви. Когда-то там находилось древнее городище и, возможно, то место и было местом рождения Костромы.

Относительная самостоятельность города закончилась после того, как Иван Калита путём несложных финансовых операций, называемых в народе взяткой, присоединил город к Московскому княжеству. Было это в 1338 году, и все последующие годы служили костромичи московским князьям верой и правдой.

Кострома была удачным местом для временного убежища в случае набегов вражьей силы — то эскадрон татар летучих набежит, то родственнички семиюродные кинутся отвоёвывать великокняжеский престол. Вот и отсиживались в богоспасаемом граде то Дмитрий Донской, то сын его Василий. Этот-то князь Василий I Дмитриевич, повелевший когда-то "рубити град Плёсо", в 1416 году и "заложи град Кострому" — новый кремль, взамен сгоревшего старого.

И был здесь, на высоком берегу Волги, город заложён назло всем соседям, по умолчанию — надменным.

Кремль с трёх сторон защищала деревянная крепость с башнями, располагавшаяся на высоком валу, окружённом глубоким рвом. Именно здесь, в кремле, и находился осадный двор матери Михаила Романова — Ксении Шестовой. И первые каменные сооружения города — Успенский и Троицкий соборы — были построены здесь.

Крепость сгорела во время пожара в конце XVIII века, позднее были засыпаны рвы и срыты валы старой крепости, на её месте был разбит городской парк, а центром города стала другая его часть — Новый город, который начал создаваться ещё в XVII веке как торговый центр.

Участки бывшего крепостного вала Старого города можно увидеть и сегодня: на одном из них стоят два здания XVIII века — всё, что осталось от взорванного в 1934 году соборного ансамбля; на другом — так называемая "беседка Островского", никакого отношения к певцу купеческих гнёзд не имеющая (она поставлена через семьдесят лет после его смерти).

В беседку мы ещё вернёмся, а пока по золотой аллее парка мы направились в сторону Нового города, но, не успев далеко отойти, наткнулись на то чудище, которое вблизи оказалось ещё более маразматическим.

В мае 1913 года, когда в Костроме происходили грандиозные торжества по поводу 300-летия прихода к власти династии Романовых, на этом месте — на территории бывшего кремля, там, где в XVII веке находился (или мог находиться) двор Ксении Ивановны Шестовой-Романовой, — была заложена часовня. В нишах её должны были располагаться бронзовые скульптуры всех представителей династии, начиная с Михаила и заканчивая Николаем II с картой России в руках.

До войны 1914 года успели построить только постамент, на который и водрузили в 1929 году железобетонного Ильича. Качественный бетон, похоже, пошёл на другого вождя, а Ильич пошёл трещинами. И в 1982 году поставили вот этого железного дровосека. И — то ли грозит Создателю, то ли взывает к нему с просьбой о спасении души — парит над городом этот несчастный на полусогнутых ножках...

Новый город теперь — это Торговые ряды, центр Костромы.

Уже в начале XVIII века Кострома была по количеству жителей пятым городом России. И, наряду со строительством каменных храмов и монастырей, богатейшее купечество и горожане выделяли средства на «торговую крепость», которая является одним из самых крупных торговых комплексов XVIII-XIX века, сохранившихся в городах России.

Торговые ряды поразили своим размахом. Есть подобные ряды и во Владимире, и в Суздале, и в Ярославле, но таких огромных не видели мы ни в одном из старых городов.

В Гостином дворе хочется гулять, бродя по сводчатым галереям, представляя себя то купчихой толстопузой, присматривающей себе золото-брильянты, то горничной, посланной с любовной запиской от юной поповны к красавцу-приказчику в лавку, то древней старухой, устало и привычно-безразлично взирающей на ярмарочную суматоху по дороге на службу в дивную церковь Спаса в Рядах...

Выйдя из рядов, попадаем мы в сквер главной площади города, в народе называемой «сковородкой». Улицы от площади расходятся веером: как гласит местная легенда, Екатерина II, рассматривая градостроительный план, раскрыла ненароком свой веер, и проектировщики намёк поняли.

Неистребима страсть наша к переименованию... Откуда это убеждение, что "как лодку назовёшь, так она и поплывёт"?  Или это язычество с христианством никак до сей поры не договорятся?

Площадь эта сначала называлась Екатеринославской, затем площадью Сусанина, потом площадью Революции, теперь — опять Сусанина...

С площади очень хорошо видна перспектива всех улиц и их «отправные точки», постройки XIX века, — пожарная каланча с боковыми флигелями, скорее похожая на колокольню; гауптвахта; дом Борщова; бывшая гостиница «Лондон», в пьесе «Бесприданница» названная «Парижем».

Вдали виднелся Богоявленский собор, где находится Фёдоровская икона, которой был благословлён на царство Михаил Романов.

И это событие, — призвание Михаила, — положившее начало новой династии, худо-бедно являвшейся оплотом государственности России на протяжении трёх сотен лет, придало Костроме особое значение в истории России.

И если бы не было никакого крестьянина из Костромы, «спасителя династии», его надо было бы придумать...

"Как мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси, в прошлом году были на Костроме, и в те годы приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина литовские люди изымали, и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси были, и он, Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти."

Нестыковок, противоречий и загадок в грамоте полным-полно.

• Самое главное — ни про какую болотистую чащобу, в которую якобы завёл поляков Сусанин, у Михаила в грамоте нет ни слова.
  
• "В прошлом году мы были в Костроме..."
  

  Михаил с матерью были в Костроме и Домнине осенью 1619 года; эту поездку они совершили по обету — "за спасение и умиротворение отечества и церкви, за свое избрание и освобождение патриарха Филарета из польского плена".
  

  Не склеивается что-то. В грамоте от 1619 года Михаил говорит о событии 1619 года как о прошлогоднем?
  
  

• "И в те годы приходили в Костромской уезд польские и литовские люди..."
  

  Это когда, в 1619 году? Или "те" — это когда якобы погиб Сусанин, то есть с 1 по 7 марта 1613 года?
  

  Но, как утверждали Н.Костомаров и С.Соловьёв, крупные польско-тушинские отряды были уничтожены в этих местах еще в 1609 году, а их остатки были сметены в 1612 году ополчением Минина и Пожарского.
  

  Если же Михаил говорит о двух событиях, произошедших в одно время, то получается, что Сусанин зря запирался. Ведь он, согласно словам Михаила, "знал, где мы в те поры были".
  

  А были «они» или в укреплённом осадном дворе в кремле, или в укреплённом же монастыре; и полякам, буде они пожелали захватить претендента, пришлось бы или эти крепости брать штурмом (на что у них в 1613 году сил уже не было), или осаду затевать (на что у них в этой ситуации не было ни сил, ни времени).
  

  И с какого такого патриотизма крестьянский мужик, зная, что молодой барин сидит в укреплённой крепости, будет в молчанку играть?
  
  

• Сусанина пытали, говорит Михаил, чтобы узнать "где в те поры мы, великий государь, царь (!) и великий князь Михаил Федорович всея Руси были".
  

  Откуда деревенский мужик в глухой деревне 1 марта мог знать, что неделю назад на Земском соборе утверждён Михаил, если сам избранник узнал об этом только 13 марта, в день прибытия в Кострому послов, каковые послы, отправляясь за Михаилом из Москвы, сами точно не знали, где он находился?!
  

  Шереметеву велено было ехать в "Ярославль или туда, где он, государь, будет".  И уже в пути он, Шереметев, узнал, что Михаил с матерью находятся на богомолье в Ипатьевском монастыре под Костромой.
  
  

• Что касается поляков, якобы посланных польским королём, то и Сигизмунд не успел бы получить информацию об избрании Михаила. А уж «убирать» Михаила польскому королю (даже если бы он этого страстно желал!) было просто бессмысленно: ну уберёт одного, так эти московиты другого выкрикнут, поскольку понятие законности со времён веча выражалось у них одним только аргументом — кто кого переорёт. Кроме того, законный царь в Московии тогда уже был — Владислав Ваза.
  

Получается, если всё-таки Сусанин и спас, то НЕ царя, а просто своего хозяина-боярина. И не от поляков, а от какой-нибудь местной братвы.

Тогда за что были даны привилегии потомкам Сусанина? Ведь кроме деревни Деревищи, пожалованной Богдашке (не то тестю, не то зятю, поскольку иногда его называют мужем Антониды, дочери Сусанина) в 1619 году, в 1633 году была одарена деревней Коробово его дочь Антонида.

И почему в течение шести лет никто никогда не заикался о якобы отдавшем жизнь за царя Сусанине? Почему именно в 1619 году всплыла эта история?

Вот тут и выходит опять на авансцену глава семейства Романовых — Филарет, в 1619 году вернувшийся из странного польского плена.

Став за долгие годы матёрым политиком, он прекрасно понимал, что хоть ложки и находятся, но осадок всегда остаётся. Сомнительная репутация ростовского митрополита и тушинского патриарха, двухлетнее проживание Михаила с матерью в московском Кремле при поляках, повторное введение Филарета в сан патриарха — всё это вызывало в народе неоднозначное отношение к новой династии.

Процесс организации пиар-акции был ему знаком со времён канонизации убиенного царевича Димитрия. И как тогда в качестве средства манипуляции народным сознанием потребовался покойник, так и сейчас один из погибших (а их на костромской земле за годы Смуты было немало!) должен был стать символом народной преданности новой власти.

Ещё Н.Костомаров в XIX веке писал, что "история о Сусанине — это монархическая легенда".

Скорее всего, автором этой легенды, как и смутной истории с молением у монастырских стен, был Филарет — серый кардинал при сыне, главный идеолог начала романовского правления.

Интересно в этой истории то, что на протяжении двух столетий русские монархи несколько раз подтверждали права потомков Сусанина на земли и освобождение от налогов, но в качестве спасителя отечества никто из царей Сусанина не поминал. До тех пор пока русские войска, пропахав пол-Европы, не расположились станом на Елисейских Полях.

Мощный взрыв национального самосознания Победителей вызвал патриотическое цунами, в волны которого верноподданически нырнули даже те, кто планировал государственный переворот.

Впервые имя Сусанина возникло в 1804 году, в 1815 появилась опера про Сусанина К.Кавоса, с 1820 года его имя уже было в учебниках истории. В 1823 году, за три года до повешения, Кондратий Рылеев печатает свою думу «Иван Сусанин».

Потом — Сенатская площадь, эшафот, "Бедная Россия! И повесить у нас не умеют!", ссылка представителей лучших дворянских семей в Сибирь. И опять понадобилась национальная идея, долженствующая сплотить расколотое общество.

В 1834 году министр просвещения граф Уваров открыл свою знаменитую формулу устойчивого равновесия Российской монархии — «Православие, самодержавие, народность». Кто из высшего руководства в правительстве Николая I был знаком с принципами синергизма, неизвестно, но была эта формула продублирована ещё одним вариантом — «За веру, царя и отечество».

И на этих трёх китов и взгромоздили бедного крестьянина: картины, драмы, стихи, оперы, барельефы и монументы — искусство в долгу у народа не осталось...

В переводе на простой русский язык всё это означало: "Я вас научу Родину любить!"

Помню,  в  детстве,  на  уроке  музлитературы,  рассказал  нам педагог, каким способом царь Николай I приобщал солдат к музыкальной культуре: вместо гауптвахты провинившихся отправляли слушать оперу «Жизнь за царя» М.Глинки, премьера которой состоялась в 1836 году.

В те же годы Николай I своим царским указом переименовывает в Костроме площадь имени своей бабки (правда, он её почти не застал) — Екатеpинославскую — в Площадь Ивана Сусанина.

А в 1851 году на площади был воздвигнут монумент по проекту В.Демут-Малиновского.

Монумент представлял собой мраморную колонну на пьедестале, увенчанную бронзовым бюстом царя Михаила.

На пьедестале была надпись: «Ивану Сусанину, за царя, спасителя веры и царства, живот свой положившему. Благодарное потомство 1613-1851»  и барельеф с либретто из оперы М.Глинки «Жизнь за царя». Поселянин был изображён коленопреклонённым, что вполне соответствовало представлению о верности царю и отечеству.

Правда, «спасителем» назван не он, а царь Михаил.

В 1918 году Сусанинскую площадь переименовали в Площадь Революции; вместо «Боже, царя храни!» запели «Вставай, проклятьем заклеймённый!», а опера Глинки была запрещена к исполнению.

Идея патриотизма была изъята из кодекса строителей нового общества как химера, поскольку, как вещал с трибун отец народов: "В прошлом у народа не было отечества".

Но, как уже не раз бывало в истории, в нужное для власти время «химеры» оживают, потеснив — ровно на нужное время! — нужные власти химеры.

К концу 1930-х годов уже было понятно, что недалёк тот час, когда придётся мобилизовывать народ на защиту страны, а главное, — власти. И вновь вспомнили о народном герое, но как!

В 1939 году опера М.Глинки была откорректирована: называться она стала «Иван Сусанин»; по новому либретто С.Городецкого (того сáмого приятеля С.Есенина), поляки требовали провести их в Москву, Сусанин отправлял гонца предупредить Минина, а тот с войском спешил спасать героического крестьянина...

О монументальном воплощении вспомнили ещё позднее.

Из путеводителя за 1968 год:

"Прежний памятник Сусанину, в центре площади Революции (быв. Сусанинской), был снесён после Февральской революции, так как он оскорблял чувства народа: на мраморной колонне возвышался бюст царя Михаила Романова, а у подножия колонны с выражением рабской покорности сгибалась небольшая фигурка Сусанина."

Нового Сусанина, непокорного и могучего, водрузили только через пятьдесят лет, в 1967 году.

В сквере у Волги, лицом к реке и спиной к городу, стоит мужик с бородой, в длиннополой шубе, валенках, но без положенного по сезону треуха, с указующим перстом, нацеленным на прохожих. На пьедестале — лаконичная надпись: «Ивану Сусанину, патриоту земли русской».

А в центре города, в сквере, на площади-сковородке, которая вновь носит имя Сусанина, лежит обломок монархии — круглая гранитная колонна — всё, что случайно сохранилось от того памятника.

Рядом с колонной — там, где раньше стоял памятник, — стеклянная витрина с его фотографией.

В 1918 году, когда снесли монумент, бронзового Михаила переплавили, судьба бронзового же патриота вряд ли была иной.

Поскольку колонну разделить на всех не смогли, не придумали ничего более умного как закопать её на окраине города. Можно себе представить недоумение того экскаваторщика, который спустя десятилетия дербалызнул по граниту своим ковшом, — дело было в эпоху строительства «хрущёвок».

Но и на этом история с монументами не закончилась.

Опять власть переменилась. Опять потребовалась цементирующая общество идея и героические символы.

Исторические события, закрученные по спирали, уже не удивляют своей предсказуемостью.

В 1619 году в качестве костыля для хилой ещё династии понадобилось событие прошлых лет, неважно каким образом связанное с её, династии, судьбой. Найдено было событие Смутного времени.

Нынешняя  власть  в  качестве  подпорки  тоже  выбрала  событие,  которое  произошло  календарно-рядом с событием, эту власть породившим, — 4 ноября.  И опять — это событие Смутного времени...

Закончится ли когда-нибудь наша Смута, взойдёт ли та заря, о которой пел оперный Сусанин?

Нет ответа...

А в Костроме принято решение восстановить памятник царю Михаилу Фёдоровичу.

Администрацию Костромы понять можно.

Неизвестно, есть ли нужда в царском бюсте у костромичей...