Главная Где  бывали Что  видали Посудная лавка O...pus'ы

По Золотому Кольцу России

Золотые туманы осени — 2002

— Легенды и мифы —

 
Фотоальбом  Круиз по Золотому Кольцу
Оглавление

Пролог

Канал имени Москвы — Калязин
Углич

Плёс

Утро этого дня было, как в трилогии советского графа, до безнадёжности хмурым. Мрачно-серая безоблачная субстанция, которую небом назвать язык не поворачивался, поливала серо-зелёную водную гладь крупными каплями дождя. Медленно проплывали за окном маленькие одинокие островки...

Пассажиры теплохода, безошибочно оценив погодные условия к моменту прибытия в Плёс, заранее согревались в барах, укрепляя финансовое положение обслуживающего персонала. Мы же согревались в каюте, приканчивая взятое с собой, каковое должно было закончиться, по нашим расчетам, на следующий день где-то в районе Костромы, мимо которой мы сейчас и проплывали.

На высоком берегу, над кронами деревьев, парил в небе некто, протянувший руку к небесам, аки кающийся грешник.

«Маразм крепчает», — грустно и не совсем трезво подумали мы.

Усидеть во чреве буревестника революции,  увидев сию фигуру, было невозможно; степень разогретости уже требовала смены впечатлений, и кинулись мы наружу, напевая старую утёсовскую песенку: «Ах, кто же это видится там, вдалеке?»

Нострадамус, скучающе, отвернулся...

Прогулочные палубы были пусты, как на «Летучем голландце». В сером небе, прямо по курсу, время от времени появлялись светло-голубые заплатки, дразня призрачной надеждой, а ветер лупил такими резкими каплями дождя, что оставшиеся сто километров до Плёса измерены были нами в миллилитрах и градусах.

В час назначенный из радиорубки донеслись позывные — "Из-за острова на стрежень".

И выплывшая на простор речной волны красота заставила нас враз протрезветь, забыть про дождь и ветер, и заговорить "высоким штилем"...

Приходилось ли тебе, любезный мой читатель, подплывать к городам, тобою ещё невиданным, по реке, по морю, по озеру?

Ловил ли ты себя на мысли, что города сии, коим посчастливилось стоять на крутых и пологих берегах, имеют загадочную прелесть?

Чувствовал ли ты, с какой любовью природа-художница подбирала палитру красок и наносила мазки на вечный этюдник?

Вспоминал ли ты в сей миг свой родной город, увиденный впервые с воды и поразивший тебя своей отделённостью и непохожестью на тот город, по которому — ходишь, ездишь?

Ты поймёшь меня, мой любезный читатель...

Следом за "высоким" почему-то потянуло на стиль банальный.

На живописных склонах высокого берега Волги привольно раскинулся утопающий в ярких красках осени тихий уютный городок Плёс, широко известный как место вдохновения великих художников, поэтов и актёров.

Невозможно не погрузиться в очарование сонной русской провинции с её редкими, спускающимися к реке, белокаменными домиками и разбросанными по холмам церквями, увековеченными кистью бессмертного мастера...


Короче говоря, причаливал наш теплоход к малюсенькой пристани, справа от которой на высоком берегу серой громадиной высится Воскресенский собор; слева от пристани, среди пока ещё зелёного буйства с жёлто-красными пятнами, выглядывали игрушечные домики с мезонинами, расположившиеся у подножья Соборной горы; а еще дальше, за устьем реки Шохонки, виднелась Варваринская церковь.

Не было на пристани ни ряженых, ни лавок сувенирных, ни одного живого плёсца.

Щедро разверзлись хляби небесные... Дождь словно с цепи сорвался, барабанил с такой силой, что, когда я накрывала зонтом снимающего на видео СБ, ему приходилось перекрикивать стук дождевых потоков по этому зонту.

Сиротливая группа туристов, безуспешно пытавшихся прикрыться зонтами, цепляясь за кусты и деревья, вползала на Соборную гору — древнюю площадь, с которой и началась биография нынешнего тихого Плёса...



История Плёса, как и история любого города любого государства, началась с неприятностей.

Вообще-то, с IX века в этих местах существовало поселение славянских племён, о чём свидетельствуют раскопанные в окрестностях Плёса курганы. Но должно было произойти нечто, что заставило бы древних летописцев впервые упомянуть об этой земле.

А произошло событие, прямо скажем, сомнительного свойства.

Очередной хан Золотой Орды, воевавший с Литвой, решил по дороге и Русь захватить. На Москву шли полки Эдигея. И, как сказано одним историком, "эта весть поколебала твёрдость великого князя, и он с семьей уехал в Кострому, оставив Москву на попечение Владимира Храброго".

Перевожу: удрал без задних ног великий князь Василий Дмитриевич (кстати, дедушка тех братьев, о которых упоминалось в рассказе об Угличе), бросив Москву на своего дядьку.

Дядька с ханом договорился: цена вопроса составила 3 тысячи рублей. А князь Василий, опять же кстати, сын Дмитрия Донского, отсидевшись в Костроме, вернулся затем в Москву.

Так вот, именно в целях защиты Костромы (и себя, любимого) и повелел князь в 1410 году "рубити град Плёсо".

Место для крепости было выбрано удачно. С высокой горы хорошо просматривалась Волга, один из склонов спускался к реке Шохонке, обрывистый овраг и глубокий ров защищали крепость со всех сторон. Рубленые стены и башни опоясали городище по всему периметру склонов (фотография городища с главным собором, сделанная в начале XX века С.М.Прокудиным-Горским, даёт представление об этом месте).

Стратегическое значение плёсская крепость утратила в 1552 году, после покорения Казани Иваном Грозным, а в 1609 году, в смутное время, была она сожжена поляками.



Гора, на которую мы вползали, когда-то называлась Башенной — по наличию сторожевых башен; потом Соборной — по наличию соборов; ну а с победой пролетариата гора стала носить имя Свободы.

И первое, что сделал освобождённый пролетариат, — сбросил установленный в 1910 году, к 500-летию основания города, бюст великого князя Василия Дмитриевича.

Логику пролетариата понять сложно: несколько десятилетий этот бюст заботливо где-то хранился, чтобы в 1960 году, когда отмечалось 550-летие Плёса, быть снова водружённым на прежнее место.

Теперь гора опять называется Соборной, и стоит на ней одиноко самый старый в городе одноглавый Успенский собор XVII века с шатровой колокольней.

Мы шли по дороге вдоль кромки горы в сторону реки Шохонки, а позади нас, под высоким берегом у пристани стоял наш теплоход, издалека долго текла река Волга и конца-и-края не было ни у реки, ни у пологого берега напротив.

С выступающего мыса горы хорошо виден прямой участок Волги, без извилин и отмелей, — плёс, давший название городу. И почему-то радовало, что в Плёсе после строительства водохранилищ Волга течет в прежнем русле, что хоть тут сохранилось подобие первозданности.

А за Шохонкой расположилась гора, которая когда-то называлась Петропавловской, по названию деревянной церкви Петра и Павла, сгоревшей в 1903 году, но сохранённой для нас И.Левитаном: именно она изображена на его картине «Над вечным покоем».

Гору в своё время переименовали в Левитановскую. А вместо сгоревшей церкви, уже в семидесятые годы, поставили привезённую из другого места похожую на неё, тоже XVII века.

Экскурсовод ткнула пальчиком в сторону той горы, якобы в место нахождения этой церкви, мы её не увидели и видеокамерой не нашли, спасибо Интернету — вот она.

Зато мы увидели живописнейшую долину Шохонки, яркую даже в ненастную погоду.

То ли облако, то ли туман — лежал белый клубок на кронах деревьев, и панорама вокруг была абсолютно левитанистая!

А если бы ещё солнце сияло...

Живописная природа во все века манила к себе людей творческих, и в советское время в Плёсе обосновался дом отдыха ВТО — место отдохновения артистической нашей элиты. Тот же поэт-песенник, который написал про текущую издалека-долго реку Волгу, Лев Ошанин, так упомянул однажды о Плёсе:


 "Здесь горожанам нервы лечат,
Явившись, словно из вчера,
Негромкий Плёс, неяркий вечер
И Левитанова гора."

По берегам речки, на склонах, прилепились домики, совсем не похожие на те, что изображены на старых фотографиях начала века. Но нам казалось — то ли мы видели в хронике эту картину, то ли представляли в воображении, читая о веках давно минувших. И чувствовали себя немного марсианами, и хотелось, чтобы пригласили погреться у тёплой печки, да налили по тарелочке щей из этой печки русской...

Никто не выскочил гостеприимно навстречу усталым мокрым путникам с хлебом-солью, когда экскурсовод вела нас по скользкому склону вниз к одному из таких домиков, в котором располагается что-то типа музея усадебного быта простой работящей семьи XIX века.

В доме встретила нас розовощёкая хозяйка, рассадила по лавкам вокруг огромного деревянного стола и заворковала певуче о быте и нравах, о блюдах и обрядах. Блюд не предлагали — хорошо хоть, согрелись.

Вполне приличный дворик, местами покрытый деревянным настилом, был, скорее, «Домом образцового содержания» времён построения социализма. А уж серединой XIX века не пахло вовсе...

"Жители прекрасно воспользовались струями ключей, во множестве бьющих из горы. Они провели ключи через свои дворы, в которых устроены садки для рыбы, и вода, проходя через оные, продолжает путь желобами, где её берут для домашнего употребления.

В садках в чистой ключевой воде плавают стерляди и другие обитательницы волжских вод; хозяин перед обедом, для своего семейства или желая попотчевать доброго гостя, выходит на двор, выбирает любую, поддевает обречённую садком и... в кастрюлю!"

Так писали в дневнике братья-художники Григорий и Никанор Чернецовы, которых вполне можно назвать художественными Колумбами Волги.

В 1838 году братья Чернецовы, в течение полугода проплыв в специально оборудованной лодке-мастерской от Рыбинска до Астрахани, сделали полную рисованную панораму берегов Волги.

Панорама эта, длиной более 700 метров и высотой 2,5 метра, была помещена в Эрмитаж, где со временем и сгинула. В конце XIX века уже говорили об её фрагментах, а в 1902 году историк искусства и художник Александр Бенуа писал: "К сожалению, этот драгоценный топографический документ затерялся".

Как бы критически ни отзывался А.Бенуа в своей страстной, пристрастной, увлекательной, написанной с невероятной любовью к русской живописи книге «История русской живописи в XIX веке» (в которой, впрочем, кому только не досталось!) о творчестве Чернецовых, интерес русских художников к Волге проснулся именно после их творческой командировки.

И потянулись на брега привольной реки российские пейзажисты-академисты...

Творческая дорога от Чернецовых до Левитана пролегла через Барбизон. Дорога, по которой мы спускались от музея народного творчества, вела нас к дому на набережной, где жил Левитан, для которого барбизоном  стал Плёс, хотя встреча с Волгой произошла у художника раньше.

Первое, в 1887 году, свидание с красавицей народной, как море полноводной, не заладилось — холод, дождь, депрессия:

"... она показалась мне настолько тоскливой и мёртвой, что у меня заныло сердце, и явилась мысль, не уехать ли обратно?"

И уехал — к Чеховым, в Бабкино, под Звенигород.

Это было время славы французских пейзажистов, а Барбизон, небольшой городок под Фонтенбло, где когда-то собирались художники в поисках "света", был именем нарицательным для художественного мира.

С давних сказочных времён наш человек, даже будучи вполне русофилом, всегда одним глазом и одним ухом повёрнут в сторону иноземную: «Ладно ль за морем, иль худо? И какое в свете чудо?»

Повёрнутость эта удачно соединилась с не менее вековечной готовностью великой французской культуры к оплодотворению культуры русской. И кинулись российские оплодотворённые пейзажисты, вместе с пейзажистами всех стран, искать свои барбизоны.

Для московских художников таковым стала Саввинская слобода под Звенигородом, куда летом выезжал на этюды и Левитан. Он много писал, но работы его не были оценены тогдашними критиками.

Ему просто не повезло со временем — в России тогда царили передвижники, демонстративно плюнувшие на вскормившую их Академию художеств с её библейско-евангельскими сюжетами и окунувшиеся в общественные язвы капиталистического реализма.

Левитану же, с рождения уязвлённому законами этого общества, никогда не был интересен человек как способ передачи мысли и настроения. У него есть автопортреты и портреты, но человека в природе — практически нет. Женская фигура на картине 1879 года «Осенний день. Сокольники» написана Николаем Чеховым, братом писателя.

Любовью Левитана стал великий барбизонец Коро, чьи работы он видел в частных картинных галереях купцов-меценатов. Он тянулся к Коро, он сравнивал себя с ним, он сомневался в своём таланте, был неуверен в правильности выбранного пути...

А волжская природа с её просторами, так напугавшая болезненно ранимого Левитана, между тем, продолжала к себе манить. Весной 1888 года он снова поехал на Волгу, теперь уже не один.

Софья Кувшинникова писала:

"... стали подниматься по Волге, но всё как-то не тянуло нигде пристать ... Наконец, добрались до Плёса, и он сразу нас обворожил ... Привлекла нас больше всего та маленькая древняя церквушка, которую потом не раз принимались писать и другие художники, да и вообще городок оказался премилым уголком, удивительно красивым, поэтичным и тихим."

Петропавловская гора стала любимым местом прогулок, рассветы и закаты над берёзовыми рощами радовали своей спокойной красотой, рядом была любимая женщина... Казалось бы, что ещё надо в 28 лет?

Стоя на высоком берегу Соборной горы, пыталась я увидеть глазами Левитана распахнувшую объятья Волгу. Даже в ненастье серая вода и низкое мрачное небо вызывали в душе покой и безмятежность...

А он привёз в том году из Плёса «Вечер на Волге» — ни покоя, ни безмятежности, ни "левитанистости".

В 1890 году художник впервые отправляется за границу и в Париже наконец-то знакомится с барбизонской школой.  Постепенно посветлеет его палитра, появится "улыбка" — по словам Чехова.

Три лета подряд будет приезжать Левитан в свой волжский Барбизон, создаст здесь около 200 работ, напишет «Вечер. Золотой Плёс», «После дождя. Плёс» и самую яркую, произведшую фурор на передвижных выставках и принесшую общее признание художнику, — «Тихую обитель». А потом будет ещё один шедевр — «Вечерний звон», где снова можно узнать Успенскую церковь из Плёса.

Через несколько лет после волжских поездок, в 1894 году, на выставке появилась новая картина Левитана — «Над вечным покоем».

И хоть писалась она под Вышним Волочком, у озера Удомля, но изображена на ней деревянная часовня, стоявшая тогда на Петропавловской горе в Плёсе.

Над вечным покоем, И.ЛевитанДеревянная часовня в Плёсе, И.Левитан

Странная, мрачная картина, написанная вне законов перспективы, становится понятной, если вспомнить, какие события происходили тогда в личной жизни художника.

Сам он так писал о картине П.Третьякову:

"... в ней я весь со всей психикой, со всем моим содержанием."

И в историю русского искусства войдет Исаак Левитан как создатель пейзажа настроения.

Даю слово Александру Бенуа:

"Левитан не барбизонец ... и не импрессионист ... Левитан — художник русский ... он понимал прелесть русской природы, тайный её смысл, понимал только это, зато так, как никто ... расстояние между другими и Левитаном огромное — целая незаполнимая пропасть. Левитан — истина, то, что именно нужно, то, что именно любишь, то, что дороже всего на свете... Все другие только подделывались под истину ..."

Идеолог и отец-основатель «Мира искусства»,  нового художественного течения, мощной волной накрывшего передвижников их же "девятым валом", не договаривает: Левитан и "мирискусником" не был.

Единственный наш художник, который не принадлежал целиком ни к какому течению, он был — ЛЕВИТАНОМ.


А впереди был главный туристический объект Плёса...

В любом путеводителе по Плёсу, в любой книге-статье о Левитане наверняка можно встретить фразу: "В Плёсе находится единственный в стране дом-музей художника". И если раньше, по молодости лет, воспринимала я слово единственный  с чувством юношеского негодования, то теперь, с годами, знаниями умножа скорбь, хмуро думаю: «Хорошо, что он вообще есть...»

К тому времени, когда пароход с Левитаном причалил к пристани Плёса, его набережная была застроена каменными двухэтажными купеческими особняками — типовыми чеховскими домами с мезонинами.

За три посещения Плёса Левитан жил в двух таких особняках: дом купца Грошева стоит ближе к Петропавловской горе, а дом Солодовникова, где Левитан жил дважды и «Ветхий дворик» которого оставил нам на память, — ближе к пристани. Вот в этом доме в 1972 году и был организован музей художника.

Симпатичный маленький белый домик левитановских времён смотрит окнами на Волгу.

А рядом с домом, устремив взгляд в лучшее будущее, где не будет нищих бездомных художников, не будет антисемитизма, не будет зависти собратьев по палитре, — стоит с 1974 года и сам полу-Левитан, похожий на лауреата Ленинской премии.

Не хватает только, как у Гоголя, надписи: «От советского правительства».

Мы с СБ, не большие любители мемориальных комнат, были только на первом этаже музея, художественном, — с фотографиями и картинами.

Экскурсовод, коротéнько изложив творческую биографию художника, пригласила всех желающих пройти на второй, бытовой, этаж. Очевидно, для того, чтобы посмотреть на мемориальную кровать героев адюльтера, о котором судачила в своё время вся Москва и суета вокруг которого прервала на несколько лет "великую дружбу" великого писателя и великого художника.

Мифы о Великой дружбе,
или
Как поссорились Исаак Ильич с Антоном Павловичем

Почему человечество с таким упоением читает чужие письма, воспоминания, биографии?

Чтó это — обывательское любопытство?  Бесстыдный взгляд в замочную скважину?  Желание приблизиться к писателю-художнику-композитору-артисту, чтобы почувствовать себя с ним на дружеской ноге ?  Или попытка разобраться со своими "тараканами"?

И как сами Великие отвечали на эти вопросы?

Первое, что цитируется в подобном случае, — фраза из письма А.Пушкина князю П.Вяземскому:

"Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. "Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" Врёте, подлецы, он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе."

Но тот же Пушкин писал, что для истории важно как можно больше знать о Великом человеке, вплоть до счетов от портного, у которого он шил в долг.

Марина Цветаева через сто лет после Александра Пушкина:

"Чтобы понять писателя, нужно знать всё его наследие, до последней строчки."

Василий Розанов:

"Сочинения автора — это то, чем он хотел казаться. Письма его — то, что он есть."

Можно еще много чего вспомнить, например, про "позолоту", которая остаётся на руках от прикосновения к кумирам.

Левитан лишил нас такой возможности, оставив распоряжение брату Адольфу (Авелю):

"Письма все сжечь, не читая, по моей смерти. Левитан."

Вылетели в трубу письма художников Серова, Нестерова, Поленова... Больше всего в найденной связке было писем А.П.Чехова. И ведь не только свою биографию и судьбу заретушировал Левитан, он еще и Антона Павловича оставил нам недосказанным.

Эпистолярное наследие Чехова включает в себя несколько томов. И знакомство с этим наследием когда-то ошеломило меня, к тому времени давно ошеломлённую наследием творческим.

В юности вообще собственные открытия воспринимаются как удар яблоком по лбу Ньютона.

"Чеховское яблоко" свалилось на меня в те времена, когда казалось, что до гробовой доски по праздникам буду видеть в телевизоре энтузиазм марширующих масс, играть в морской бой на комсомольских и профсоюзных собраниях и по крупицам выковыривать из спрессованных десятилетий строительства социализма тот, старорежимный, культурный слой.

Однажды, прочитав оптом рассказы и пьесы Чехова, я вдруг ахнула: а ведь советская власть в своё время дала маху, да ещё какого, не запретив его! Устроив аутодафе многим дореволюционным писателям, не поняли прорабы светлого будущего, что, оставив Чехова, они оставили потомкам память о прошлой российской жизни.

Каких только социальных слоёв и типов нет в его рассказах: дворяне, чиновники, крестьяне, доктора, студенты, учителя, ямщики, пьяницы, духовенство, художники, няньки, актеры, старики, девушки в ожидании женихов, замужние дамы с собачками (и без) в ожидании любви, Ваньки Жуковы и Каштанки...

А после того как прочитала письма Чехова, ахнула так, что и сейчас, через годы, уже без юношеской восторженности, повторю: письма — это лучшее, что написал Антон Павлович.

И прикосновение к этому кумиру не разочаровало: не облетела позолота, ничто не отвратило.

Но — озадачило...

К.Станиславский писал, что Чехов словно "задавал шарады, от которых не отделаешься до тех пор, пока их не разгадаешь." Одна из таких шарад — история с рассказом «Попрыгунья».

У всех биографов и Левитана и Чехова обязательно встретится фраза: «Этот рассказ на несколько лет прервал дружбу... »

И, если исходить из того, что друг обидел друга, возникает вопрос: как он мог?

Но опыт, сын ошибок трудных,  давно уже дал золотой ключик от таинственной дверцы с житейскими вопросами: если причинно-следственная связь не даёт ответа, надо поменять местами причину и следствие. Если смог, значит, — не друг.

И что это, вообще, за странная такая история, о которой вот уже больше ста лет толкуют чехо- и левитановеды, в чём только не обвиняя Чехова, вплоть до антисемитизма?

Могло ли её, этой истории, не быть вовсе?

Действительно ли Чехов обидел Левитана?

Если обидел, то за что?

Левитана ли хотел обидеть Чехов?

Чехов — антисемит?

"Все мы родом из детства..."

Это сказано до меня.

Я бы добавила: детство — это увертюра к житейской музыке жизни, где каждому достаётся своя доля мажора и минора, а последний аккорд звучит всегда не вовремя.

И уж если первые такты увертюры написаны в басовом ключе, вряд ли затем услышим мы польку-бабочку...

Исаак Ильич Левитан (1860-1900) и Антон Павлович Чехов (1860-1904) — это удивительная шутка природы, которая, явив их миру в один год и отпустив им почти равный срок жизни, дав им обоим тяжёлое, нищее, унизительное детство и вознаградив за тяжкий труд заслуженной славой, сотворила их при этом психологическими антиподами. Будто бы для того, чтобы разрушить навязанный бред о первичности бытия перед сознанием.

Ничего не бывает случайным:
— не вляпайся глава многодетного семейства Чеховых Павел Егорович в сомнительное коммерческое предприятие, заставившее его уносить ноги подальше от родного Таганрога в Москву, бросив одного из сыновей, Антона, на милость судьбы и добрых людей;
— не поступи другой его сын, Николай, в Московское Училище живописи, ваяния и зодчества;
— не подружись там Николай с Исааком Левитаном, да не пририсуй женскую фигурку на его картине «Осенний день. Сокольники», которая была замечена на ученической выставке в 1879 году и куплена П.М. Третьяковым;
— не воссоединись Антон, в том же 1879 году, после трёхлетнего одиночества, с семьёй...

... и не было бы, возможно, "судьбы скрещенья", которое произошло в 1885 году в деревне, в глуши, под Звенигородом.


 "А вот и флигель Левитана,
Художник милый там живет,
Встаёт он очень, очень рано
И тотчас чай китайский пьет.
Позвав к себе собаку Весту,
Даёт ей крынку, молока
И тут же, не вставая с места,
Этюд он трогает слегка..."

Эти шутливые стихи написал младший брат Антона Михаил, когда "милый художник", живший в то лето недалеко от деревни Бабкино, был взят гостеприимным и весёлым семейством Чеховых на постой во флигель-сарай, под присмотр к Михаилу.

В присмотре Левитан нуждался всю жизнь. Чехов об этом пока не знал и с недоумением и иронией писал своему питерскому издателю:

А.Чехов — Н.Лейкину (9 мая 1885)

"Со мной живёт художник Левитан... С беднягой творится что-то недоброе. Психоз какой-то начинается... Хотел вешаться... Взял я его с собой на дачу и теперь прогуливаю ... Словно бы легче стало ..."

Об этом периоде жизни Левитана есть такие строки в повести изумительного К.Паустовского «Исаак Левитан»:

"Левитан был безрадостен, как безрадостна была история его народа, его предков. Он дурачился в Бабкине, увлекался девушками и красками, но где-то в глубине мозга жила мысль, что он парий, отверженный, сын расы, испытавшей унизительные гонения.

Иногда эта мысль целиком завладевала Левитаном... Когда приходила хандра, Левитан бежал от людей. Они казались ему врагами. Он становился груб, дерзок, нетерпим. Он со злобой соскабливал краски со своих картин, прятался, уходил с собакой Вестой на охоту, но не охотился, а без цели бродил по лесам. В такие дни одна только природа заменяла ему родного человека, — она утешала, проводила ветром по лбу, как материнской рукой... Левитан отдыхал такими ночами от человеческой глупости и любопытства...

Хандра проходила. Левитан возвращался к людям, снова писал, любил, верил, запутывался в сложности человеческих отношений, пока его не настигал новый удар хандры.

Чехов считал, что левитановская тоска была началом психической болезни."

Пожалуй, этой же неизлечимой болезнью, которая называется требовательностью к своему творчеству, был болен и сам Чехов.

Для обоих это время было переломным, оба из подмастерьев выходили в мастера. Вместо фельетониста Антоши Чехонте (он же — Человек без селезёнки, Врач без пациентов, Улисс и пр., и пр.) скоро появится писатель Антон Чехов; а вместо ученика художественного Училища, недостойного диплома художника и получившего квалификацию учителя рисования, появится вскоре пейзажист Исаак Левитан.

А пока Левитан стал своим человеком в чеховском доме, где главой семьи с момента своего приезда в Москву был Антон. И до конца своей жизни он оставался непререкаемым авторитетом и главным кормильцем для родных.

А чтобы прокормить, надо с утра до ночи и писать и лечить. А как писать и лечить, когда...

А.Чехов — Н.Лейкину (12 октября 1885)

"Благодаря тому, что я живу большой семьей, у меня никогда не бывает свободной десятирублевки ... Денежно я ужасно напуган и, вероятно, в силу этой денежной, совсем не коммерческой, трусости я избегаю займов и авансов."

А.Чехов — Н.Лейкину (20 февраля 1886)

"... Так я утомлён, очумел и обалдел, что голова кругом ходит. В квартире у меня вечная толкотня, гам, музыка... В кабинете холодно, пациенты..."

Левитан влюбился в сестру Чехова Машу, сделал ей предложение. Растерянная девушка прибежала к брату за советом, а тот объяснил ей, что Левитану нужны женщины бальзаковского возраста. В своих воспоминаниях Мария Павловна пишет, что расценила эти слова как неодобрение, хотя и не поняла, что это за женщины такие.

Первый звоночек... Почему Антон не дал согласия?

Национальность Левитана — ни при чем: у самого Чехова в это время был роман с Дуней Эфрос и он собирался на ней жениться.

Эгоизм — возможно. Тем более зная, что через несколько лет, когда Маше сделает предложение другой человек, Антон Павлович вместо ответа замолчит на несколько дней. Правда тот, 1892, год будет для него не самым благостным в личном плане. Маша и тогда жениху откажет, посвятив свою жизнь брату, будучи уверенной в том, что Антон никогда не женится.

Не считал Левитана завидным женихом? Возможно. Наверное, не хотел взваливать на себя и эту обузу. Немного позже — не то всерьёз, не то в шутку — он писал старшему брату:

А.Чехов — Ал.Чехову (17 января 1887)

"Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножить пролетариата, не роди больше."

Послушался бы его брат Александр, и не было бы всемирно известного актёра Михаила Чехова, из школы которого вышел весь Голливуд...

А может быть, Левитан был слишком красив для Маши, и Чехов понимал, что красивый муж — это большое испытание?

Или Чехов очень хорошо знал влюбчивого Левитана?

"Я приеду к Вам, красивый, как Левитан..."

Они оба были красивы.

Михаил Чехов (брат писателя, - Greta) писал о Левитане:

"У Левитана было восхитительно благородное лицо, — я редко потом встречал такие выразительные глаза, такое на редкость художественное сочетание линий ... Женщины находили его прекрасным, он знал это и сильно перед ними кокетничал...

Левитан был неотразим для женщин, и сам он был влюбчив необыкновенно. Его увлечения протекали бурно, у всех на виду, с разными глупостями, до выстрелов включительно... Ему ничего не стоило встать перед дамой на колени, где бы он ее ни встретил, будь то в аллее парка или в доме при людях".

Левитан приковывал взгляды не только женские: с него писал Иисуса Христа Василий Поленов для полотен «Мечты. На горе.» и «Христос и грешница».

И Чехов был красив необыкновенно.

А.Куприн писал:

"...самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное человеческое лицо, какое только мне приходилось встречать в моей жизни".

К.Коровин — в год знакомства, 1883 год:

"Он был красавец... Несмотря на его молодость, даже юность, в нём уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде... В нём не было ни тени рисовки или любования самим собою."

Чехов любил женщин, у него было много романов с красавицами, но представить Антона Павловича ползающим по полу перед женщиной — почему-то невозможно.

И нет-нет да и съязвит он в своих письмах: "Я приеду к вам, красивый, как Левитан",  "Он был томный, как Левитан",  "Красивому Левитану нижайший поклон".

Они сошлись — лёд и пламень...

Одно из главных качеств Чехова — сдержанность. И это вовсе не синоним меланхоличности и флегматичности, не отсутствие эмоций, страсти, темперамента, а — мощная сила воли, направленная на их усмирение.

Левитан же состоял из мнительности, уныния, подозрительности, истерик.

Оба были болезненно самолюбивы, и оба были уже безнадёжно больны: у Левитана проявлялась болезнь сердца, у Чехова начиналась чахотка, как тогда называли туберкулез.

"Вы такой талантливый крокодил, а пишете пустяки!"

Переписка Чехова и Левитана до «Попрыгуньи» — это не общение равных, а, скорее, разговор взрослого с ребёнком. Причём, с ребёнком умным и понимающим, что ему делают одолжение: по-детски открытый Левитан был нараспашку перед снисходительно-ироничным человеком в футляре.

И.Левитан — А.Чехову (из Бабкина)

"Может ли быть что-нибудь трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения... Господи, когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не будет. Вот в чём мое проклятие..."

И.Левитан — А.Чехову (март 1886 из Ялты)

"Вчера вечером я взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, — я заплакал, и заплакал навзрыд..."

Вряд ли в ответном письме Чехова услышал Левитан отзвук своих рыданий и обиженно пишет:

И.Левитан — А.Чехову (апрель 1886 из Алупки)

"... Вы такой талантливый крокодил, а пишете пустяки!"

Вообще, у Чехова была докторская психология, и его переписка почти со всеми адресатами — это разговор психоаналитика с пациентами. А для этого врач должен обладать нечувствительностью к чужим страданиям и иметь абсолютно холодную голову.

Внутренний барьер у него был со всеми, толщина барьера — разная: от кирпичной стены до тонкого стекла. И у многих его современников, очевидно, складывалось впечатление, что он, облокотившись на балюстраду, меланхолично наблюдает за течением жизни.

А.Куприн по этому поводу писал:

"Он мог быть добрым и щедрым — не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем — не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности."

И.Потапенко, близкий к чеховскому дому, уверял, что друзей у Чехова вообще не было, а те, кто таковыми себя считали, были слишком наивны: "... душу свою Чехов не раскрывал ни перед кем".

Настоящее интеллектуальное взаимопонимание было у Чехова с единственным человеком — питерским издателем А.С.Сувориным.

"Кроме Вас я ни с кем не переписываюсь, и ни с кем дома не разговариваю. Это не значит, что Вы лучше всех моих знакомых, а значит, что... только с Вами чувствую себя свободно."

Эти строчки написал Чехов Суворину через несколько лет, вернувшись из самоубийственной поездки на Сахалин.

"Дороги, которые мы выбираем..."

В конце 1880-х годов к Чехову и Левитану почти одновременно пришло признание.

Левитан открыл для себя свой "барбизон", а себя — для русской пейзажной живописи. Он становится членом Товарищества передвижников, его полотна покупают и он приобретает прочное материальное положение.

Чехов получил Пушкинскую премию Академии наук, которая вовсе не поправила его финансовое состояние, и неожиданно для всех отправился на Сахалин.

А.Чехов — А.Суворину (9 марта 1890)

"Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный... в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... Из книг, которые я прочёл и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст... Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы."

"Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин", — написано на одной из его фотографий.

Бежал он на Сахалин, конечно, не от добрейшего создания: бросился Дон-Кихот на ветряные мельницы от вечной боли русского интеллигента за сирых и убогих.

Михаил Чехов вспоминал:

"В апреле мы проводили его в Ярославль. На вокзале собралась вся наша семья и знакомые, причём Д.П.Кувшинников повесил ему через плечо в особом кожаном футляре бутылку коньяку."

И поплыл Чехов по Волге, с бутылкой от "доктора Дымова", мимо сюжета будущего рассказа...

А.Чехов — М.Чеховой (23 апреля 1890, пароход «Александр Невский»)

"Видел я Плёс, в котором жил томный Левитан... Солнце спряталось за облако, стало пасмурно, и широкая Волга представляется мрачною. Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность."

Впереди были два месяца долгого пути — по рекам, по железной дороге, на телегах; три месяца каторжного труда — переписи десяти тысяч сосланных на каторгу; два месяца возвращения кораблем вокруг Азии и — резкое ухудшение здоровья после поездки.

Левитан в этом году тоже отправился в путешествие. Сначала в первое заграничное, откуда будет писать о барбизонцах:

"Старые мастера трогательны до слёз. Вот, где величие духа!"

А потом — вновь на Волгу, в Плёс, с Кувшинниковой, откуда привезёт «Ветхий дворик» и «Тихую обитель».

В декабре в Москву вернулся уставший, состарившийся морально и физически, переполненный впечатлениями Чехов. И почти сразу, ранней весной 1891 года (так же, как и Левитан, — впервые) уехал с Сувориным в Европу.

Его письма оттуда — перлы, его наблюдения за соотечественниками — абсолютно современны, его самоощущение там — как и у тех, про кого он писал:

"Встречаю русских. Они здесь какие-то приплюснутые... Каждый русский в Биаррице жалуется, что здесь много русских."

"Восхитительная голубоглазая Венеция" очаровала его:

"Если бы вы знали, как хороши в церквах органы, какая здесь скульптура, какие итальяночки, стоящие на коленях с молитвенниками!"

А посетив в Париже выставку импрессионистов, делился впечатлениями с сестрой:

"В сравнении с французскими пейзажистами Левитан — король."

"Зачахший от утомления" пишет он из Рима:

А.Чехов — М.Киселевой (1 апреля 1891)

"Видел я всё и лазил всюду, куда приказывали. Давали нюхать — нюхал. Но пока чувствую одно только утомление и желание поесть щей с гречневой кашей."

Уставший от отдыха, вновь принялся вернувшийся домой Чехов работать.

А.Чехов — А.Суворину (10 мая 1891)

"В понедельник, вторник и среду я пишу сахалинскую книгу, в остальные дни, кроме воскресений, роман, а в воскресенья — маленькие рассказы."

В конце года Чехов написал рассказ, название которому он дал с третьей попытки. Сначала он его назвал «Обыватели».

А.Чехов — редактору журнала "Север" В.Тихонову (30 ноября 1891)

"...посылаю Вам маленький чувствительный роман для семейного чтения..."

А.Чехов — В.Тихонову (14 декабря 1891)

"Право, не знаю, как быть с заглавием моего рассказа! «Великий человек» мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе — это непременно. Назовите так — «Попрыгунья»".

С этим названием и появился рассказ в январе 1892 года в двух первых номерах журнала «Север».

Все прототипы узнали себя в персонажах рассказа, и весь московский бомонд узнал в докторе Дымове — мужа Кувшинниковой, в томном художнике Рябовском — Левитана, а в самой "попрыгунье" — Софью Петровну.

"Без вины виноватые..."

Началась эта история в 1886 году, когда в доме доктора Кувшинникова, а вернее, на вечерах у его жены, появился молодой художник Левитан, пришедший сюда вместе с братьями Чеховыми.

Софье Кувшинниковой было около сорока, она была художницей-дилетанткой, любила окружать себя молодёжью, и было в ней что-то, что собирало вокруг неё талантливых людей, — художников, врачей, писателей, музыкантов. Эдакая Лиля Брик XIX века.

Т.Щепкина-Куперник в воспоминаниях писала:

"Она была очень известна в Москве, да и была "выдающейся личностью", как было принято тогда выражаться. Она писала красками ... прекрасно играла на фортепиано, в молодости носила мужской костюм и ходила с ружьём на охоту, а позже ездила с художниками на этюды в качестве полноправного товарища, не обращая внимания на сплетни и пересуды."

Из одной такой поездки в Плёс, в 1888 году, кроме пейзажей, Левитан привез портрет задумчиво-очаровательной Кувшинниковой.

Росший без матери, Левитан, возможно, впервые в жизни почувствовал женскую заботу и преданность, обрёл веру в себя как пейзажист.

Спутник жизни — это всегда Судьба, а уж для человека творческого и подавно: Дали и Гала, Толстой и Софья Андреевна... И, как знать, не будь рядом в течение восьми лет Кувшинниковой, случился бы в творчестве Левитана плёсский период, а в истории русской культуры — случился бы сам Левитан.

Михаил Чехов:

"... среди наших друзей и знакомых стали уже определённо поговаривать о том, о чём следовало бы молчать. Между тем, возвращаясь каждый раз из поездки домой, Софья Петровна бросалась к своему мужу, ласково и бесхитростно хватала его обеими руками за голову и с восторгом восклицала:

— Димитрий! Кувшинников! Дай я пожму твою честную руку! Господа, посмотрите, какое у него благородное лицо!"

Рассказ «Попрыгунья», вообще-то, не был первым литературным произведением в мире, в котором автор в качестве сюжета использовал житейскую ситуацию. Писатель, если он не Жюль Верн пополам со Стивеном Кингом, всегда, стараясь добиться правды жизни, бывает плагиатором-мародёром, пришедшим на поле битвы после боя. Личная драма или драма близких людей всегда — "сюжет для небольшого рассказа", как скажет позднее в «Чайке» чеховский герой (или — сам автор?).

И не впервые в рассказах Чехова знакомые узнавали себя в персонажах. Бывало, обижались, но до скандалов не доходило. Судя по тому что в начале апреля Левитан гостил у Чехова в Мелихове, он тоже не собирался скандалить.

А.Чехов — А.Суворину (8 апреля 1892, Мелихово)

"У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу... Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: Голубчик, ударь его головкой по ложу... Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым влюблённым созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать."

В этих строчках, кстати, Чехов не только дал психологический портрет Левитана-охотника, но и свое отношение к Левитану-человеку продемонстрировал.

А потом произошло что-то, что заставило Чехова написать объяснительное письмо Левитану. О чём оно — неизвестно, есть только упоминание о нём в письме Лидии Мизиновой:

Л.Мизинова — А.Чехову (29 апреля 1892, Москва)

"Какой Вы дикий человек, Антон Павлович. На что я могла обидеться на Вас — не знаю. Я не обижалась и вообще никогда не обижаюсь. Если я что-либо и позволила себе сказать, из чего Вы могли заключить, что я рассердилась, то мне очень жаль. Я отлично знаю, что если Вы и скажете или сделаете что-нибудь обидное, то совсем не из желания это сделать нарочно, а просто потому, что Вам решительно всё равно, как примут то, что Вы сделаете... Вчера был у меня Левитан и опять говорили об рассказе. Сам он, кажется, сознаёт, что всё вышло очень глупо. И очень нужно было писать ещё ему письмо. Точно не могли Вы сообразить, что теперь писать не следовало, потому что это то же, что написать Кувшинниковой."

В этот же день Чехов писал другой своей знакомой, тоже Лидии:

А.Чехов — Л.Авиловой (29 апреля 1892, Мелихово)

"Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика — внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником."

Что интересно: муж Кувшинниковой не придавал особого значения рассказу, смотрел на него не как на пасквиль, позорящий его честь, а как на одно из лучших художественных произведений Чехова.

Об отношении Д.Кувшинникова к жене есть упоминание у Т.Щепкиной-Куперник:

"...можно привести одну из его редких фраз, сказанную близкому человеку, когда тот хотел пройти к Софье Петровне в неурочный час: "Оставьте ее... она сейчас дочитывает последние страницы своего романа."

Этот роман был известен всем знакомым, поскольку длился уже несколько лет и ни от кого не скрывался. Левитан и Кувшинникова давно уже были увековечены вместе на картине А.Степанова, и скандала сей факт не вызвал. То есть, пасквиля, заведомой оскорбляющей лжи, в рассказе не было.

Да и не реагировали тогда в обществе на романы: их имела добрая половина Москвы. При невозможности разводов многие семьи просто разъезжались, сохраняя дружеские отношения. Если вспомнить «Анну Каренину», то светская мораль сводилась к следующей мысли: всем наплевать, что Вронский завёл любовницу, но зачем же с ней в театр выезжать?!

В Москве разрастался скандал.

Т.Щепкина-Куперник:

"Левитан... обиделся, хотя, в сущности уж для него-то ничего обидного не было и уж за одну несравненную талантливость рассказа надо было простить автору все прегрешения. Но вступились друзья-приятели, пошли возмущения, негодования, разрасталась тяжёлая история."

Эту готовность друзей-приятелей к возмущению-негодованию ощущал Чехов ещё за год до выхода в свет «Попрыгуньи».

А.Чехов — М.Чеховой (14 января 1891, Петербург)

"Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределённого и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть... Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей."

Зная, как будут разворачиваться в дальнейшем события личной жизни Левитана, можно предположить, что Кувшинниковой не понравился спрогнозированный финал отношений главных героев рассказа.

Об этом писала Т.Щепкина-Куперник:

"А у Софьи Петровны, несомненно, Чехов наступил на какое-то больное место: никто не знал, что в их отношениях с Левитаном уже есть трещина, которая и привела к полному разрыву."

Предвидение Чехова-писателя — это отдельная тема. Через несколько лет в Нине Заречной из «Чайки»все узнали Лику Мизинову. По сюжету у героини умирает ребенок — у Лики умерла дочь через месяц после первого представления пьесы.

Реакцию Софьи Петровны понять можно. Как можно и предположить, что Левитану было поставлено условие: или он (Чехов) или я. В такой ситуации Левитан как благородный человек, разумеется, должен был выбрать женщину. И рассориться с Чеховым.

Многие общие знакомые Чехова и Кувшинниковой защищали Софью Петровну, говоря, что она "вовсе не такая, как главная героиня".

В связи с этим вспомнилось, как однажды один художник на обвинение в непохожести портретируемого на изображение на полотне ответил: "А я так вижу".

Чехов "их" так видел. Не отсюда ли обида всех узнанных?

Художественное произведение (рассказ, роман или живописное полотно), даже будучи реалистичным по природе, всё-таки не является фотографической копией жизни. Было бы смешно, глядя на картину Левитана «Над вечным покоем»  устраивать скандал по поводу отсутствия в действительности на крутом обрыве той часовни, которую изобразил художник. А перед картиной «Тихая обитель» можно было бы поскандалить по поводу придуманного ручейка с мостиком, тогда как на самом деле здесь течёт полноводная Волга.

Так же и писатель имеет право черты характера одного человека "перетолочь" с внешностью другого. Когда Льва Толстого спрашивали, с кого он писал Наташу Ростову, он хитро отвечал: «Я взял Соню, перетолок ее с Таней, и получилась Наташа».

Соня и Таня —сёстры Берс, одна из которых стала его женой.

Так, может быть, и Чехов кого-нибудь с кем-нибудь зачем-нибудь "перетолок"?

Почему вдруг он взялся описывать сей адюльтер на шестом году его, адюльтеровой, жизни? Почему именно в 1892 году?

Кто ещё связывал Чехова, Левитана и Кувшинникову?

Может быть, Чехов вовсе не в Кувшинникову целился?

"Насмешливое мое счастье..."

Вернёмся немного назад, в то время, когда в жизнь Чехова и Левитана вошла Лидия Стахиевна Мизинова (1870-1937), Лика, прекрасная, божественная, очаровательная, изумительная — как только не называли её Чехов наперегонки с Левитаном!

Они познакомились осенью 1889 года. Лика была преподавательницей в гимназии, где работала сестра Чехова Маша, которая и привела однажды свою подругу к себе домой.

Т.Щепкина-Куперник, которая впервые увидела Лику у Кувшинниковых, писала о ней:

"Лика была девушка необыкновенной красоты, настоящая Царевна Лебедь  из русской сказки. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под соболиными бровями, необычайная мягкость и неуловимый шарм в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой делали ее обаятельной. Но она как будто не только не понимала, как она красива, но стыдилась и обижалась, если об этом при ней... кто-нибудь заводил речь.

Однако... она не могла помешать тому, что на нее оборачивались на улице."

Лика и была тем "добрейшим созданием", которому подарил Чехов свою фотографию перед отъездом на Сахалин в 1890 году.

Их переписка началась после его возвращения, и стилистика писем Чехова, как всегда, играла роль барьера между ним и Ликой.

Юмор, непринужденное веселье, острóты, обоюдные поддразнивания, придуманные имена Ликиных поклонников, её кокетство с Левитаном (январь 1891: "меня провожал домой Левитан"), его, Чехова, полупризнания и замаскированность чувства — чего только нет в этих письмах...

Весной 1891 года Лика вместе с Левитаном приехала в Богимово, где снимали дачу Чеховы. Можно представить, как "обрадовался" Чехов приезду неотразимого и влюбчивого Левитана, все романы которого — страсти в клочья, и который не скрывал своего увлечения красавицей Ликой.

Возможно, и Лика была влюблена в Левитана. А возможно, хотела вызвать ревность Чехова. "Сердце красавицы склонно к измене" — иногда прорывается в письмах у Антона Павловича.

И уж вовсе не нравилась Чехову дружба Лики с Софьей Петровной Кувшинниковой: Сафо, как он её называл, чтобы удержать при себе молодого красавца Левитана, начала его окружать молодыми прелестными девушками.

В мае Кувшинникова с Левитаном поселяются в деревне Затишье Тверской губернии, недалеко от Покровского, имения Ликиных родственников, куда они потом и переезжают.

И.Левитан — А.Чехову (май 1891, Затишье)

"Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где всё, начиная с воздуха и кончая, прости господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею — божественной Ликой! Её ещё пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе всё это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть."

Л.Мизинова — А.Чехову (10 июня 1891, Покровское)

"Софья Петровна со мной ужасно мила, всё зовет к себе, а Левитан мрачен и угрюм, и я часто вспоминаю, как Вы его называли Мавром ... Ваши письма, АП, возмутительны, Вы напишете целый лист, а там окажется всего только три слова, да к тому же глупейших."

И.Левитан — А.Чехову (июнь 1891, Затишье)

"...я внимательно прочёл еще раз твои «Пёстрые рассказы» и «В сумерках», и ты поразил меня как пейзажист... Я вчера прочёл... вслух С.П. и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь. Вот где настоящая добродетель!"

А.Чехов — Л.Мизиновой (12 июня 1891, Богимово)

"Очаровательная, изумительная Лика!

Увлекшись черкесом Левитаном, Вы совершенно забыли о том, что дали... обещание приехать к нам... Кланяйтесь Левитану. Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас. Во-первых, это с его стороны не великодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья."

Левитан приглашает Чехова, щепетильнейшего, вечно нуждающегося в деньгах, приехать к ним:

"Приезжай, половина расходов по пути мои. На, давись!"

Чехову, как всегда, не до отдыха.

А.Чехов — А.Суворину (24 июля 1891, Богимово)

"Я очень занят, работаю много... Чтобы нажить капиталы... и вынырнуть из пучины грошовых забот и мелких страхов, для меня остался только один способ — безнравственный. Жениться на богатой или выдать «Анну Каренину» за свое произведение. А так как это невозможно, то я махнул на свои дела рукой и предоставил им течь, как им угодно."

И вот, махнувши на свои дела одной рукой, другой пишет он в конце года "роман", который, судя по названию, должен был рассказывать о жизни обывателей. Затем акцент переместился, рассказ переименован — «Великий человек».

А перед выходом из печати автор назвал рассказ «Попрыгунья», где двадцатилетняя главная героиня мечется между доктором и художником, и только потеряв доктора, понимает, кто из них двоих — более великий.

Проморгала, пропрыгала...

Весной 1892 года Чехов переезжает в купленное имение Мелихово, приглашает и встречает гостей, а переписка с Ликой меняет тональность с шутливо-ироничной на саркастично-снисходительную.

Л.Мизинова — А.Чехову (18 марта 1892)

"Все люди, даже самые хорошие, страшные эгоисты, и до чужой души им дела нет."

А.Чехов — Л.Мизиновой (27 марта 1892)

"...как Вы решили дачный вопрос? Вы врунья, и я не верю Вам: Вы вовсе не хотите жить около нас. Ваша дача в Мясницкой части под каланчой (в Мясницкой части жили Кувшинниковы, - Greta) — там Вы душой и сердцем. Мы же для Вас ничто. Мы прошлогодние скворцы, пение которых давно уже забыто."

А.Чехов — Л.Мизиновой (29 марта 1892)

"Все мы с нетерпением ожидаем Вашего приезда... Напишите мне, хотя две строчки. Не предавайте нас преждевременному забвению. По крайней мере делайте вид, что Вы нас еще помните. Обманывайте нас, Лика. Обман лучше, чем равнодушие... Поклонитесь Левитану..."

А.Чехов — Л.Мизиновой (28 июня 1892)

"Благородная, порядочная Лика! Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул, и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тётушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы... Итак, Вы свободны... Снится ли Вам Левитан с чёрными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы (намёк на Кувшинникову, - Greta) и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею... Ну, до свиданья, кукуруза души моей. Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас."

Л.Мизинова — А.Чехову (13 июля 1892)

"Не знаю, как понимать то, что Вы по две недели не желаете отвечать на мои письма, — просто ли Вашей ленью писать письма или желанием дать мне понять, что я слишком часто пишу? Всё-таки в память прежней дружбы пишите чаще, право, это совсем не так трудно! Не будьте эгоистом! Прощайте, полубог мой ... А как бы я хотела ... затянуть аркан покрепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везёт!"

А.Чехов — Л.Мизиновой (16 июля 1892)

"Прекрасный у Вас характер, нечего сказать. Напрасно Вы думаете, что будете старой девой. Держу пари, что со временем из Вас выработается злая, крикливая и визгливая баба, которая будет давать деньги под проценты и рвать уши соседским мальчишкам. Несчастный титулярный советник, который будет иметь честь называть Вас своею супругою, то и дело будет красть у Вас настойку и запивать ею горечь семейной жизни. Я часто воображаю, как две почтенные особы — Вы и Сафо — сидите за столиком и дуете настойку, вспоминая прошлое, а в соседней комнате около печки с робким и виноватым видом сидят и играют в шашки Ваш титулярный советник и еврейчик с большой лысиной, фамилии которого я не хочу называть ...

Лика, приезжайте к нам на зиму... Я займусь Вашим воспитанием и выбью из Вас дурные привычки. А главное, я заслоню Вас от Сафо."

"Насмешливое мое счастье", — написал как-то Чехов. Может быть, счастье не любит насмешек?

У моего любимого поэта есть стихотворение, которое начинается словами: "Я оказался Вам, мадам, не по зубам..." Чехов с Ликой оказались не по зубам друг другу.

"А потом, а потом..."

У Лики были годы страданий и трагедий, надежд и безнадёжности...

Левитан расстался в 1894 году с Кувшинниковой и через полгода, в январе 1895 года, был привезён Т.Щепкиной-Куперник в Мелихово, где и состоялось примирение с Чеховым.

Т.Щепкина-Куперник вспоминала:

"Друзья с минуту постояли в замешательстве и устремились друг к другу, схватились за руки, пошёл разговор о дороге, о Москве, будто ничего не случилось, ничего между ними вовсе и не было... До ужина прекрасные глубокие глаза Левитана подергивались слезами. Весело сияли обычно задумчивые глаза Антона Павловича."

А через пару недель Чехов был с ответным визитом в мастерской Левитана.

А.Чехов — А.Суворину (19 января 1895)

"Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы."

Опять Чехов предугадал?

Летом Левитан, уставший от борьбы за него двух женщин, матери и дочери, стрелялся неудачно, перепугал женщин, сам перепугался и кинулся за помощью к Чехову:

И.Левитан — А.Чехову (23 июня 1895, имение Горка)

"Ради бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как никогда... Если почему-либо стеснен в деньгах теперь, то не задумывайся — займёшь у меня."

Чехов пробыл у Левитана несколько дней, с недоумением наблюдая за развитием сюжета, опять связанного с Левитаном. Но на этот раз писатель закамуфлировал и место, и время, и действующих лиц своего рассказа «Дом с мезонином». А более откровенно описала эту историю Т.Щепкина-Куперник в рассказе «Старшие» много лет спустя, когда уже не было на свете никого из его героев.

Еще не раз Левитан будет служить моделью для чеховских персонажей, а его личные передряги — поводом для Чехова поговорить о своём, наболевшем. Герои-мужчины последних чеховских пьес — это, вообще говоря, янусы двуликие: с одной стороны посмотришь — ну вылитый Чехов, другой стороной развернёшь — чистый Левитан.

Впереди у Чехова был оглушительный провал пьесы «Чайка», и, как раненый когда-то Левитан, "раненый" Чехов на следующий день позвал свою подмогу:

А.Чехов — М.Чеховой (18 октября 1896)

"Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику."

Лика приехала, роман возобновился, но вновь Чехов выбрал писательство и свободу.

А следующий, 1897, год вынес им обоим — и Чехову и Левитану — оглушающий смертный приговор.

В феврале консилиум врачей во главе с профессором А.Остроумовым ставит Левитану диагноз: расширение аорты и порок сердца. В апреле в клинику того же доктора кладут с лёгочным кровотечением Чехова. И ставят диагноз, который знал доктор Чехов, но не хотел знать писатель Чехов: туберкулез.

Письма Левитана Чехову этой поры — сама нежнось и забота. Знать бы, чтó отвечал больной Чехов больному Левитану...

И.Левитан — А.Чехову (5 мая 1897)

"Дорогой мой А.П.! Ты меня адски встревожил своим письмом. Что с тобой, неужели в самом деле болезнь лёгких? Не ошибаются ли эскулапы, они все врут, не исключая даже и тебя... Не нужно ли денег?.. Я чувствую себя нехорошо... Ах, зачем ты болен, зачем это нужно? Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем!.. Привет также милой Ликуше."

И.Левитан — А.Чехову (21 сентября 1897)

"Дорогой мой Чехов!.. Завтра или послезавтра будут посланы тебе 2000 рублей. Милый, дорогой, убедительнейше прошу не беспокоиться денежными вопросами — всё будет устроено, а ты сиди на юге и наверстывай своё здоровье. Голубчик, если не хочется, не работай ничего, не утомляй себя ... Жму твою руку. Очень любящий тебя." (Чехов был за границей, денег не просил, Левитан узнал о нужде Чехова от Лики. Деньги были от Саввы Морозова и Чехов их почти сразу вернул, - Greta)

Зимой 1899 года врачи послали Левитана в Ялту, где уже второй год жил "сосланный" Чехов. Постаревшие, измученные не-здоровьем, не-жизнью, доживанием, встретились они на  даче  в Аутке.

О чем говорили? Что друг другу прощали?

Эскиз «Стога сена в лунную ночь» остался у Чехова в нише камина, в его кабинете.

И, как в недавней молодости, они ещё шутили, мальчики с грустными глазами...


А.Чехов, фото, 1899 г.И.Левитан, фото, 1899 г.

И.Левитан — А.Чехову (7 февраля 1900)

"... Целую Ваш гениальный лоб.

Величайший пейзажист во вселенной."

Последний раз увиделись они в мае 1900 года, когда Чехов, приехав в Москву, навестил тяжело больного Левитана.

А 22 июля академика живописи, лучшего русского пейзажиста, Исаака Левитана не стало.

Последнее лето Левитана было летом любви Чехова. Но...

И.Альтшуллер (доктор, лечивший Чехова в Ялте):

"Его несчастьем стало счастье, выпавшее на его долю к концу жизни и оказавшееся непосильным для него: Художественный театр и женитьба."

Жена, блистающая на сцене МХТ в Москве, и муж, одиноко, "как кое-кака", живущий в опротивевшей ему Ялте, вынуждаемый отцами-основателями театра писать новые пьесы и вынужденный мотаться из Ялты в Москву, из Москвы — в Ялту.

«Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишнёвый сад»...

В день премьеры последней пьесы, 17 января 1904 года, в день рождения Чехова, состоялось чествование любимого драматурга, которое больше походило на панихиду. Когда на сцену вышел исхудавший согнувшийся старик, "мертвенно бледный и худой", как напишет К.Станиславский, весь зал, аплодируя, встал, понимая, что прощается с ним.

А вскоре: "Еду подыхать", — скажет он знакомому писателю Н.Телешову.

И привезёт его жена в немецкий город с красивым названием, где красивый человек и самый, пожалуй, безгрешный из всех русских писателей, проживший красивую жизнь, выпив на прощанье бокал шампанского, душной июльской ночью уйдёт к своему другу-сопернику, "томному" Левитану.

И если был Чехов грешен перед ним, то простил его Тот, с лицом Левитана на картине В.Поленова, кто, обращаясь к толпе, говорил: "Кто без греха, пусть бросит в неё камень".

Их посмертное воссоединение взяло в свои руки советское правительство, перезахоронившее прах Левитана рядом с Чеховым весной 1941 года, почему-то — в день рождения Ленина, 22 апреля.

"И об антисемитизме..."

Чтобы быть правильно понятой, сразу скажу: я не антисемитка.

Еще в школьные времена приходилось постоянно защищать от всяких мерзостей дворовых подругу-еврейку. А совсем недавно другая знакомая, тоже еврейка, невольно помогла мне разгадать очередную шараду Чехова — его якобы антисемитизм. Но об этом — ниже.

До сих пор мифы о Чехове-юдофобе, сопровождавшие его до конца жизни, не дают житья многим левитановедам, и не только им.

В той части обвинений, которая связана с Левитаном, обычно обязательно вспоминается рассказ «Попрыгунья», где обязательно рядом с фамилией художника стоит слово "оскорблённый".

И как-то сам собой вопрос возникает: а не лúца ли определённой национальности организовали тогда скандал вокруг того рассказа?

Ещё, в связи с Левитаном, обвиняют Чехова в том, что "не заступился за него", когда в 1892 году Левитан должен был, уже во второй раз в жизни, покинуть Москву в результате чистки, устроенной мэром столицы великим князем Сергеем Александровичем.

Вместе с Кувшинниковой уехали они тогда в Болдино, и хоть недолгим был срок ссылки (два месяца), но это было жестокое унижение для Левитана. Как, впрочем, и для всех тех евреев, кто был выслан из Москвы, для кого была введена черта оседлости и чья вина была лишь в том, что две тысячи лет назад кричали их предки: "Распни Его!"

"И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших!"

Обвинять Чехова в отсутствии активной общественной позиции — дело зряшное. Он был аполитичен, беспартиен, не подписывал никогда никаких петиций, не публиковал никаких статей в чью-либо защиту.

А.Чехов — А.Суворину (6 февраля 1898)

"Большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее."

А.Куприн писал о Чехове:

"Он органически не переносил, болезненно стыдился слишком выразительных жестов, слов... Здесь-то, может быть, и кроется разгадка его кажущегося безразличия к вопросам борьбы и протеста и равнодушия к интересам злободневного характера, волновавшим и волнующим всю русскую интеллигенцию."

Мало того, Чехов не написал ни одного "воспоминания" ни о ком.

Это было его позицией — человеческой и писательской: не рассказывать, а показывать — персонажей произведений, родных-знакомых — в их словах, поступках. И всё это есть в его письмах.

После смерти Левитана С.Дягилев, один из основателей журнала «Мир Искусства», с которым сотрудничал в последние годы художник, обратился к Чехову с просьбой написать о Левитане.

А.Чехов — С.Дягилеву (20 декабря 1901)

"Вы хотите, чтобы я сказал несколько слов о Левитане, но мне хочется сказать не несколько слов, а много. Я не тороплюсь, потому что про Левитана написать никогда не поздно. Теперь же я нездоров, сижу с компрессом..."

Деликатный Чехов отписался довольно странным аргументом — "никогда не поздно". И остался давным-давно "препарированный" им Левитан навсегда прикрытым полупрозрачными догадками и намёками.

Справедливости ради надо сказать, что однажды Чехов все-таки совершил некий демонстративный акт протеста. Будучи избранным в 1900 году почётным академиком секции изящной словесности Академии наук, он в 1902 году вместе с В.Короленко вышел из состава Академии в связи с исключением только что принятого туда М.Горького.

Но и этот поступок не был совершен "в защиту Горького". Это было — собственной моральной дезинфекцией.

Точно так же, кстати, поступил Чехов и в связи с "еврейским вопросом", расставшись с ближайшим своим собеседником, А.Сувориным, издателем газеты «Новое время», когда в годы «Дела Дрейфуса» газета, и раньше вызывавшая презрение либеральной общественности, заняла явно юдофобскую позицию. И Чехов закрыл — возможно, единственную — дверь в "храм своей души". Тоже — молча. И только тогда, когда посчитал для себя необходимым.

Именно за сотрудничество с Сувориным на Чехова при его жизни сыпались обвинения в отсутствии сочувствия к еврейскому населению в "эпоху расцвета погромного движения".

И до сих пор встречаются утверждения, что писатель "немало способствовал этому движению своим творчеством" и что евреи у Чехова смешны и злобны, алчны и жалки.

Действительно, в его рассказах и письмах часто встречается неприятное слово «жид», что у меня поначалу вызывало оторопь.

С другой стороны, в письмах из Ялты можно встретить упоминание о "наглых татарских харях", себя он иногда называет "ленивым хохлом", а некоторых литераторов — "некультурными эскимосами". А еще о немцах-пьяницах поминал...

И что, будем Чехова в международном шовинизме обвинять?

А поскольку, вообще-то, досталось "дорогим россиянам", получается, Чехов — ненавистник России?

Ну и женоненавистник, разумеется. Уж "наша сестра" у него редко восторги вызывала!

А.Чехов — М.Чеховой (14 декабря 1897, Ницца)

"Дамы, живущие в русском пансионе — это такие гады, дуры. Рожа на роже, злоба и сплетни, черт бы их побрал совсем."

И не то чтобы поняла, и не то чтобы нашла ответ, но, казалось, подсказывал сам Антон Павлович. В его повести «Степь» еврей Соломон, презирающий лакейство своего брата, говорит: "Варламов хоть и русский, а в душе он жид пархатый, вся жизнь у него в деньгах и наживе, а я все деньги спалил в печке."

И уж совсем неожиданно подтвердила мою догадку одна знакомая.

Сидим недавно за чаем-кофием, она по какому-то поводу вспомнила свой город Немиров, в старорежимные времена называемый местечком.

И вдруг слышу фразу, причём с презрительной интонацией:

— ... приезжают жиды...

Я чуть не подавилась!

— Ты сейчас что сказала? — перебиваю страстный монолог.

— Ну, когда жиды приезжали.., — повторяет она, удивляясь моему непониманию.

— А ты... а они.., — начинаю я мямлить.

В общем, краснея и заикаясь, уточняя и объясняя, чего это я к ней пристала, выяснила я, наконец-то: есть евреи, а есть жиды.

И дело не в национальности, а в личностных качествах.

И вздохнулось с облегчением и с чувством вины перед любимым писателем: это же так просто! Словá насчет "раба" с детства ведь наизусть знаю!

В одном из писем А.Суворину (7 января 1889) есть важное признание, без которого трудно понять Чехова:

"Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного ... гимназист и студент ... воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый,.. лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества ... — выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая."

Всю жизнь, до последнего дня, Чехов очищал от примесей свою человеческую кровь, не позволяя себе ни грубости, ни лени, ни распущенности, ни праздности, ни коленопреклоненности.

И не прощал этого никому — ни братьям, ни персонажам, ни русским, ни евреям.

И, кто знает, может быть, только перед самым уходом понял Чехов, что требовательным можно быть только к себе, что нельзя ждать от другого больше, чем тот может отдать добровольно, что вообще жизнь такова, какова она есть, и больше никакова...

А.Чехов — Л.Авиловой (14 февраля 1904)

"Главное — будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы, — это ещё вопрос."



Дождь притомился... "Туман рассорился с дождём", когда спускались мы с Соборной горы, прощаясь с Плёсом.

Нетронутая временем площадь была чиста и, очень хочется добавить, непорочна.

Две фотографии Торговой площади. Расстояние — 100 лет. Убрать асфальт и сиротливый "газик" — и можно снимать сериал времён "униженных и оскорблённых".

Фотография начала ХХ векаФотография 2002 года

Bо время Отечественной войны 1812 года в Плёс было эвакуировано московское театральное училище. Его балетмейстер А.П.Глушковский оставил воспоминания о "заштатном городе Плесы".

"Жителей в Плесах было до 2000 душ, народ был красивый и здоровый. Мужчины весной ловили рыбу, нанимались по Волге гнать лес... а девки и бабы пряли лен... Жизнь в городе была дешёвая: телятина, баранина, свинина, куры, гуси, утки, молоко, масло, овёс и дрова были нипочем. (Напомню, что при подсчёте ревизских душ учитывалось только мужское население, - Greta)

Не прошло и двух сотен лет. Читаем путеводитель:

"Население Плёса составляет 3200 человек. Фабрик и заводов в городе нет. Зато есть сельскохозяйственный колледж, одна средняя школа, а также музыкальная, спортивная школы, детская туристская база."

Каким-то временнЫм диссонансом, неуместностью даже для нынешнего столетия повеяло от огромного нашего «Максима Горького», одиноко стоящего у малюсенькой пристани.

И, словно вздохнув облегчённо и стыдливо, как после визита к бедному родственнику, тихо отчалил теплоход от любимого когда-то места отдыха москвичей и питерцев, от "Волжской Швейцарии", и поплыл назад — в XVII век...

Тогда, в 1613 году, в Ипатьевском монастыре, невинный опальный отрок в слезах отбивался от скипетра и державы, от чести стать родоначальником новой династии, линия судьбы которой оборвётся в доме Ипатьева по приказу того, кто "гордо реет, чёрной молнии подобный", над древним городом.

Впереди была Кострома...

31 декабря 2006 года



Продолжение — Кострома

Наверх