Каждый раз, когда ты спрашивала меня о моём отношении к Риму, я отвечала нечто невразумительное, цитируя старую советскую песню: и не то чтобы да,  и не то чтобы нет.

Та первая (внезапная, практически незапланированная) поездка на новогодние каникулы действительно произвела совершенно неожидаемое впечатление. Теперь я понимаю: это был эмоциональный удар. И этот удар, к которому, казалось, была готова всеми фибрами души, пришёлся аккурат по тем самым фибрам — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Нокаут.

В состоянии сомнамбулы, с выражением тупого очумения смотрела я на Рим и, как ни пыталась, не могла понять свои ощущения от увиденного. Чувства мгновенной влюблённости — не было. Но и отторжения, которое, как писал Павел Муратов в «Образах Италии», настигает почти каждого при первой встрече с Городом, — тоже в себе не находила. И то самое, муратовское, «чувство Рима», которому я так хотела отдаться, поглотить меня не спешило — что-то ему мешало. Или мне. Что — сформулировать тогда не смогла.

Понимание пришло позже, после этой, второй, поездки в Италию.

Городов на нашем пути было много — Рим, Чивита ди Баньореджо, Орвието, Флоренция, Пиза, Лукка, Сиена, Абано Терме, Падуя, Венеция, Верона. Впечатлений — ещё больше. И общие картинки увиденного, стоп-кадры городов-соборов-фресок, конечно, отпечатались в клетках памяти, а вот деталей (того множества деталей, которое формирует целостность восприятия) ни глаз, ни мозг запоминать не успевал — ни отрешиться, ни воспарить времени не было. И лишь разбирая фотографии и формируя фотоальбом, всматриваясь в монитор, увидела я то, что видела в тех городах-соборах, вернее то, что успевала фотографировать в течение двух недель.

А в первый раз в Риме, в январе, вообще был короткий световой день, было пасмурно на улицах и темно в соборах; многое хотелось увидеть, а рассмотреть не получалось — Лиса и виноград, в общем.

Вот тут-то и осенило: опухшего или усохшего от голода человека во избежание летального исхода нельзя подпускать к столу с яствами-разносолами, кормить досыта, и тем более впрок. Его, бедолагу, сначала нужно убедить, что жизнь его кончается не завтра, успеет ещё налопаться.

И не успело осенить, как случайно, по совсем другому поводу открыв «Диалоги с Иосифом Бродским» (С.Волков), наткнулась на весьма сходную мысль:

"...на полное усвоение увиденного у меня действительно уходило довольно-таки много времени и энергии. И я, в итоге, не думаю, что увиденное я понял. Не думаю, что я это знаю. Потому что за любым явлением культуры, будь то фасадик или там картинка, стоит масса информации, которую нужно усвоить. На каждый собор, на каждую фреску смотришь довольно долго и пытаешься понять: что же тут произошло, что вызвало к жизни это чудо? Подобные чувства у меня особенно сильны в Италии, поскольку это колыбель нашей цивилизации. Все прочее — вариации, причем не всегда удачные. А итальянские впечатления ты впитываешь с особой остротой, поскольку они относятся непосредственно к тебе, к твоей культуре. И этим нужно заниматься серьезно, а не скользить по поверхности. И у меня ощущение постоянное, что я всей этой массы информации усвоить и осознать не в состоянии..."

После первой поездки в Рим шло время, мелькали города, моря и страны, но, странное дело: чем дальше, тем чаще вспоминались его запахи и звуки, суматоха и безмолвие, бесформенные огрызки форумов и безукоризненное совершенство скульптур, живописность церквей и архитектурность фонтанов — Рим не отпускал. И однажды — как звонок будильника в час ночной: хочу в Рим!

Долго уговаривать СБ не пришлось — и вот уже на майские праздники забронированы отели в Риме и Флоренции, куплены билеты, листаются путеводители. Я ехала домой...

Почему домой? Хотелось бы не цитировать, да без цитат не обойтись.

"...Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине..."  (Н.Гоголь — В.Жуковскому, 1837)

"...В Риме, выходя в город — идёшь домой. Город есть продолжение гостиной, спальни. То есть, выходя на улицу, ты опять оказываешься дома."  (И.Бродский — С.Волкову, 1981-1992)

Каждый здесь говорит о своём, но оба — об одном: Рим ждёт тебя. Это может показаться звонкой фразой — и мне так и казалось, пока не прошибло: ё-моё, а он ведь ждал меня тогда!

Ждал с того дня, когда в начале 1990-х среди полуголых прилавков соседнего овощного магазина на сиротливо притулившемся столике с газетной продукцией увидела я шикарную книгу, от названия которой помутилось в очах, — «Образы Италии», П.Муратов.  Это было первое издание в России после выхода очерков в 1912 году, теперь эта книга — раритет. Каким чудом занесло её тогда в тот вонючий овощной — отказываюсь понимать. Не иначе чтоб мне попасться на глаза.

Имя Павла Муратова, умнейшего человека и незаурядной личности, было уже знакомо по мемуарам писателей, художников, историков Серебряного века. Были прочитаны (в журнальном и самиздатовском вариантах) и книги Берберовой, которая с восхищением отзывалась о нём, своём римском чичероне. Фантастическая Нина Берберова, чей триумфальный приезд в 1989 году стал едва ли не самым ярким культурным событием тех лет, говорила в эмиграции: «Я не в изгнании, я в послании».  И была права: все они, та первая волна эмиграции, были посланниками, хранителями русской культуры на чужой земле, и в 1990-х к нам стало возвращаться то, что они спасли и сохранили. Именно так расценила я тогда явление мне Муратова среди картошки и капусты — как послание оттуда.

И хотя никакая Италия даже в гипотетическом смысле не могла тогда стать для меня предметом вожделения, несмотря на то что в голову не приходила возможность когда-либо путешествовать по её городам, вопреки здравому смыслу и логике тогдашней жизни — туманные, иллюзорные, невидимые образы  манили. И приманили-таки!

Тогда, в начале января, прилетели мы в Рим поздно вечером, пока доехали до отеля, туда-сюда — часы показывали второй час ночи по московскому времени. Организмы просились в койку, но мы их частично освежили и выпроводили — хоть на часок! — римским воздухом подышать.

Вышли к балюстраде Испанской лестницы — внизу город огнями сверкает, парочки в обнимку стоят-сидят, «Баркачча» журчит...

Спустились по лестнице и направились в сторону фонтана Треви.

Путеводителя в руках нет, в руках только карта, и чтó это за колонна впереди — неясно. Щёлкаю её своим карманным фотоаппаратом и замираю...

"Дывись, Голопупенко!"  Узнаёшь?

Помнишь, когда нам было лет 13-14, пели мы в хоровой нашей студии красивую музыку на непонятном языке? — Вот она...

То, что "Религия — опиум для народа", мы, пионеры, знали тогда хорошо. Вот только не знали мы тогда, пионеры необразованные, что воодушевлённо произносим со сцены слова архангела Гавриила, обращённые к Деве Марии в момент Благовещения по поводу зачатия ею Иисуса!

Ну ладно мы — нам достаточно было знать, что это музыка Баха в переложении Гуно под названием «Аве Мария». Но КАК идеологи из горкомов, в обязательном порядке прослушивающие наши программы перед концертами на предмет выискивания крамолы, давали добро на исполнение церковной молитвы дитям в красных галстуках?!

Хоть времена были уже и вегетарианские, но был бы аппетит, сожрать могли кого угодно, а уж понадкусывать — вообще без проблем. Помнишь, приехали мы однажды с хором на студию звукозаписи, сверили нас всех со списком в бюро пропусков — и девочку по фамилии Ницшнберг велено было не пущать. А мальчика-одноклассника, отличника, но сына священника, "мордовали" не только в школе — ну не хотели принимать в Бауманский будущего директора крупного оборонного предприятия!

В общем, крупно повезло нам тогда с идеологами, шибкой культурой не отягощёнными...

А я смотрела на эту надпись на колонне, и только тут до меня дошло, что это именно та наша молитва, которую читают в Дивееве, на Канавке, где и я ходила, — "Богородице Дево, радуйся..."

— Я знаю это, — послышалось откуда-то сверху...

Слегка растревоженная, топала я по булыжной мостовой к фонтану Треви, когда на одной из стен узкой улицы увидела яркую афишу — и остолбенела. Натурально застыла столбом. Не надо было знать итальянский, чтобы понять: это был анонс концерта Массимо Раньери (Massimo Ranieri).

— И это о тебе я тоже знаю, — будто кто-то прошептал на ухо.

Ты помнишь — ты всё, конечно, помнишь! — мою первую любовь?

Красивый мальчик в вельветовой курточке, вернувшийся с родителями из братской Чехословакии, произвёл фурор среди дéвиц нашего 9-Д и не только, за что был неоднократно бит грозой класса Васей Локотушкиным. А мальчик влюбился в меня, и 8-го марта вместе с обязательной мимозой подарил пластинку с песнями тогдашних звёзд итальянской эстрады.

В те времена, как ты знаешь, шансов услышать зарубежную эстраду было немного — раз в год по весне в Лужниках проходили концерты эстрадных певцов социалистических стран под названием «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады»; правдами, а чаще неправдами, через десятые руки, доставались и переписывались на катушечные магнитофоны (у кого они были, разумеется) плёнки-бобины с Битлами и Роллингами, Эллой Фицджеральд и Оскаром Петерсоном. И абсолютным праздником для любителей зарубежной музыки были тогда чемпионаты Европы и мира по фигурному катанию — под эту музыку катались их  фигуристы! Это сейчас во время подобных выступлений комментаторы трындят без умолку, оценивая тулуп или тодес, а тогда они замолкали на эти две-три минуты, понимая, насколько алчно и в каких количествах приникли сейчас микрофоны от магнитофонов к экранам телевизоров.

Как же легко было осчастливить нас тогда! Например, пластинку подарить.

Ту пластинку я заездила до дыр, до скрипа, до икоты — среди сборной солянки итальянских певцов мне особенно нравился голос, который принадлежал некоему Массимо Раньери. Ни одного исполнителя с той пластинки, кроме него, я не помню. Давным-давно она вообще сгинула. "Мальчика" того тоже триста лет как нет — в лучшем случае живёт где-то дедуля лысоватый. Да и не вспоминала я никогда эту историю, случившуюся даже не в той и не в позатóй жизни!

И вот же нá тебе — позабытое, утрамбованное в загогулинах памяти воспряло и озадачило: тот, с божественным голосом, он что, жив?!  И поёт?!

(Который раз ловлю себя на том, что поражаюсь, когда узнаю, что живы те, кого помню с детства. Хотя, казалось бы, я-то жива пока — отчего бы и им не жить?!)

Интернет — гениальная всё-таки вещь: я нашла записи Раньери тех лет и заслушалась, я увидела того пацана, чей голос заворожил когда-то. Не помню, чтó он пел на моей  пластинке, но в найденном сейчас архиве меня очаровало исполнение тривиальной классики с гипсовой рукой наперевес — O Sole Mio. Улыбка не сходила с лица, когда слушала ещё одну известную песню в его исполнении, которую пел тогда и наш Муслим Магомаев после стажировки в театре «Ла Скала», по поводу чего мы однажды поругались с Риткой Сац, — Песня влюблённого солдата (O Surdato Nnammurato). Сколько очарования, свободы, радости, счастья в юном солдате Массимо! Наш  Муслим совсем другую солдатскую историю рассказал.

— Гениально! Итальянская школа! — орала Ритка.

— Магомаев, конечно, лучший эстрадный певец Советского Союза, но чтобы итальянские песни петь, надо итальянцем родиться, — занудливо твердила я.

— Ничего ты не понимаешь, — сказано было мне в качестве последнего аргумента старшим товарищем: Ритка была старше, уже в высшем музыкальном заведении училась, а посему мне полагалось заткнуться.

Прошло страшно сказать сколько лет, нашего Муслима Магомаева нет уже на этом свете. А как до сих пор поёт Массимо Раньери, "один из величайших итальянских эстрадных певцов всех времён", как написано в нашей Википедии (что приятно удивило, кстати: а вкус-то был недурён у меня-юной!), — слушай!

А тогда, в тот миг, мы услышали совсем другие звуки — в ночной тишине шипел-шумел фонтан Треви, заслоняя собой Палаццо Поли, в котором когда-то жила наша Зинаида Волконская, "царица муз и красоты". Малолюдной была небольшая площадь перед церковью, где обрела она последний приют.

На ступенях "амфитеатра" у фонтана обнявшись сидели редкие парочки, звонко плюхались в воду через левое плечо евро-монеты, всполохи фотовспышек время от времени освещали черноту ночи. И в этой черноте, кадром из триллера, передо мной возникли огромные белые зубы с красной розой в руке.

Зря он это сделал, негр-бизнесмен. Кто кого больше испугался — спорный вопрос: отскочили мы друг от друга, аки шары бильярдные. Морским узлом привязалась я к СБ, и попилили мы в отель баиньки.

Но это было ещё не всё.

Еле ноги волоча, подходя к отелю, подняла я глаза на яркий диск — прямо над головой висела реклама-зазывалка бара-ресторана Elephant, привет от Штирлица. Штирлиц-Сбирлиц  — вот откуда Риму было знать, что я буквально за пару недель до того закончила расСказку о Тенерифе?!

— Знаю-знаю... — слышалось путникам в ночи.

И не захочешь, да процитируешь: "Вот стою я перед вами словно голенький..."

Такой была первая, зимняя встреча. Казалось — нежданная, оказалось — долгожданная.

Туда-то, к Нему, и влекло по весне пробудившееся то самое чувство — «чувство Рима». И чем ближе была дата вылета, тем сильнее будоражила организм вибрация, знакомая всем на свете влюблённым: хочу увидеть, вот уже скоро, совсем скоро, ну уже вот-вот...

— А мне плевать, что тебе хочется! — усмехнулся Эйяфьятлайокудль.

Сказать, что он плюнул мне в душу, — ничего не сказать. Укатили мы тогда в «Лесное», и там, нарезая круги вокруг прудов и уговаривая себя, что всё, что ни делается, — к лучшему, решили предпринять вторую попытку — запланировать путешествие в Италию на конец лета.

И всё действительно оказалось к лучшему: количество дней прибавили, маршрут подкорректировали — два дня на Рим, по неделе на Флоренцию и Абано Терме. Все отели бронировали через Букинг, машину заказывали у брокера, EconomyCarRentals. Открытые весной визы после отмены поездки не закрывали: при повторной подаче документов просто написала заявление на имя консула с объяснением причины тогдашнего невыезда. От итальянских щедрот визы получили полугодовые.